Я вчера был мёртвый, а теперь живой. Ради страйкбола журналист стал душманом

Когда пробуешь что-то новое, простой оценкой "понравилось" — "не понравилось" никак не отделаться. Любой опыт сам по себе позитивен. Просто бывает тот, который быстро оседает на задворках памяти, задвигаемый другими впечатлениями, а бывает такой, который не отпускает и приходит во снах, пока не расскажешь, не проговоришь. Страйкбольная игра "Афган. Нас не сломить" как раз из второй группы приобретённого опыта. И хотя после завершения турнира прошло уже несколько дней, я до сих пор ловлю себя на мысли: "Эх, а если бы у нас были миномёты во время штурма позиций артиллерии; а если б ветер не переменился и не снёс дымовую завесу, когда мы пытались взять штаб; а если бы…" Каждое такое допущение я заканчиваю ответом "то был бы жив". А потом понимаю, что просто хочу переиграть те острые моменты. Страйкбол позволяет это. Более того, он основан на этой потребности — ещё раз повторить. А само желание вновь испытать азарт атаки, когда всё как на войне, за исключением смерти, — это и есть та самая механика, которая втягивает в игру неофитов и удерживает в ней же ветеранов. 

Игра прошла, но три самых сильных мысли-впечатления от неё, точно рыболовные крючки (дёрни за них — и я сорвусь на следующую аркаду), крепко запали в душу. Так что не могу не поделиться.

Крючок 1. Штурм позиций артиллерии советских войск — "Арты". Моё время остановилось.

Отряд "Тигр", в который я попал по приглашению со стороны, воюет за моджахедов. Хотя по внешнему виду об этих парнях и не скажешь, что они душманы. Все в спецназовских "горках" цвета оливы, на многих панамы в стиле милитари. А вот соседняя бригада союзников выглядит более антуражно: поверх или вместо камуфляжа на них длиннополые рубахи-"пероны", на головах — пакули, шеи обмотаны куфиями.

— Антураж — это важно, — отвечает на мой вопрос моджахед с СВД наперевес. — Те, кто в антураже, воскресают быстрее. Не спустя час, как другие.

— А воскресать нам придётся часто, — мрачно замечает другой.

Нас около шестидесяти, может, чуть больше. Наша задача — выбить советских солдат с позиции. А проблема в том, что "Арта" расположена в чистом поле, точнее на каменистом пустыре, который местами порос жухлой травой и чахлыми кустами. В идеале нужно спустить красный флаг, который окружён окопами по периметру. В них, ощетинившись автоматами и пулемётами, поджидают враги.

Сначала всё идёт как задумано. Я среди прочих двигаюсь перебежками, а потом, когда до окопов остаётся метров триста, падаю, вжимаясь в землю. Между нами и окопами врагов — открытое простреливаемое пространство.

— Дымы! Ставим дымы — и в атаку! Ну, что лежим! Подъём! — Орёт сзади кто-то, кто взял на себя роль командира.

— Та-та-та-та-та! — мерно стучат пулемёты Советов. Но всё пока мимо. В страйкболе максимальное расстояние до прицельного выстрела на поражение — 100 метров. И это у снайперской винтовки. У пулемёта — 40–60. А от меня до врагов — больше.

Душман слева от меня, привстав на одно колено, выдёргивает из кармана разгрузки картонный цилиндр, похожий на динамитную шашку, — тот самый "дым". Поджигает и бросает в сторону вражеских окопов. Его примеру следуют второй боевик, третий.

Между нами, моджахедами, и нашим противником, советскими солдатами, встаёт дымовая завеса.

— В атаку! — раздаются крики со всех сторон.

— Аллах акбар! — воют антуражные душманы.

Я поднимаюсь и бегу вместе со всеми. И потом наступает он — один из моментов, за которые ценишь игру. Время точно замедляется. Как в кино при рапидной съёмке. А ты вспоминаешь детство, как играл в войнушку с друзьями — девятилетний, с пластмассовым калашниковым из "Детского мира". С нелепым белым автоматом, который был на батарейках и издавал треск, если нажать на кнопку, вделанную на месте спусковой скобы…

Тра-та-та!..

Вот один моджахед справа резко стопорит свой бег, едва не падая по инерции, а потом выпрастывает из нагрудного кармана алую ленту. Убит.

Я бегу в автоматно-пулемётном треске и оре, длинными очередями из своего АК стегаю густой и плотный дым, стреляя туда, где окопы. В надежде, что попаду раньше, чем выстегнут меня.

И пою Летова:

Отрыгнув сомненья, закатав рукав.

Нелегко солдату среди буйных трав.

Если б он был зрячий — я бы был слепой.

А если б я был мёртвый — он бы был живой…

Когда куплет кончается, нашу дымовую завесу сносит ветром, а я сам оказываюсь в паре метров от окопов. И на меня из траншей смотрят азартные глаза врагов. Ближайших ко мне — четверо. Понимаю, что не успею не только прицельно швырнуть, но даже извлечь гранату из кармана, поэтому скашиваю очередью только одного шурави. И через долю секунды по моим ногам — коленям и голеням — словно хлещут металлической проволокой. Это кто-то сработал по мне из пулемёта. Я падаю, перекатываюсь на бок, закрывая лицо рукой, а врагам подставив бок и плечо. А меня продолжают расстреливать.

— Убит! — ору я, вскидывая вверх алую ленту. 

Крючок 2. Нас мало, атака на штаб захлебнулась. Чем честнее смерть, тем ярче жизнь.

После первого, неудачного штурма "Арты" мы пытаем удачу ещё раз. Заходим на позицию Советов не в лоб, а с тыла. Но финальный и доблестный марш-бросок не получается, как планировалось. Нашу группу вжимает в траву и методично прореживает пулемётным огнём бронированный УАЗ с турелью на крыше.

— Отходим, отходим! — командуют мне.

Полевые командиры решают отказаться от штурма "Арты" — остаток бойцов только зря в поле положим — и попробовать выбить советские войска из штаба, который находится неподалёку.

Прячась в зарослях осинника, подбираемся к двухэтажке из белого кирпича. Каждый оконный проём — огневая точка. Между рощей и домом — открытое пространство, укрыться негде. Двое бойцов уходят на разведку, стараясь перебежать от группы деревьев до кустов, которые стоят поближе к штабу. Но их тут же срезают враги. Отцы-командиры досадуют: "Нас слишком мало, слишком мало". Но всё-таки дают команду: "На штурм!"

Боевики швыряют "дымы", я ныряю в это облако и под его прикрытием бегу, стараясь достичь стены — там не достанут, там безопаснее всего. Поверх моей головы стреляют, выцеливая меня. Перепрыгиваю через поваленное дерево — вот за ним бы укрыться. Но задача стоит иная, оказываюсь на открытом месте. И тут я ловлю лицом вражескую очередь: по носу, губам, подбородку, — жжётся!

Убит.

Представляю, как бы страшно это смотрелось в реальности. 

Наматываю алую ленту на ствол своего АК и ухожу в компании четырёх душманов в сторону мертвятника — места воскрешения. Прямо через полигон, раздираемый войной, мимо позиций своих и чужих. И напеваю свою нестроевую:

Глупый мотылёк догорал на свечке.

Жаркий уголёк,

Дымные колечки.

Звёздочка упала в лужу у крыльца.

Отряд не заметил потери бойца...

Штурм штаба продолжается. Я слышу треск выстрелов и крики.

— Магазин от автомата отомкни. На всякий случай, чтобы снайпер по тебе в случае чего не зарядил, — советует мне моджахед, сражённый, точно так же как я, автоматной очередью во время последней атаки на позиции Советов.

Мы — мертвецы, поэтому идём не таясь. Видим, как захлёбывается очередная атака душманов на "Арту", как перестреливаются снайперы, точно ящерицы распластавшись в расщелинах между бетонных блоков и мешков с песком.

Я начинаю понимать: в страйкболе всё по-настоящему, только смерть понарошку.

И от этого отношения к собственной смерти зависит то, насколько правдоподобна, эмоциональна будет твоя жизнь. Любой может "включить несознанку", "стать Маклаудом", которого пули не берут. Но это сразу выхолостит все твои поступки. Потому что неубиваемость — признак тупого робота, который не способен прочувствовать простую мысль: "Пуля-дура, учи меня жить". Так что если ты человек, то должен умереть, когда в тебя попали.

Крючок 3. Контроль эмоций. Позволь себе испугаться, отчаяться, разгневаться.

Воскреснув в мертвятнике, мы возвращаемся на войну. Умирать снова — красиво и быстро, в чистом поле, оглашенно бросаясь под пули на штурме "Арты" — не очень хочется. Поэтому решаем взять казармы.

Спрятавшись в подлеске, наблюдаем за парой заводских строений через дорогу. Они под охраной броневика, которую мы в идеале можем закидать гранатами. Главное — отвлечь стрелка, и, пока он расстреливает одних, вторые устроят ему осколочный армагеддон. План прост, но как же хочется пожить. Не быть "отмычкой" — неофитом, которого первым бросают в атаку. Под пули. Но приказ есть приказ, рывком встаю вместе с другими и, пригибаясь, начинаю бежать в сторону противника. Опять по открытому пространству. Башенка броневика поворачивается в нашу сторону, и я на пару ударов сердца замираю. Как кролик перед удавом. Всё, сейчас меня взрежут очередью из крупнокалиберного. Но броневик не стреляет! Пока я пытаюсь осознать, что спасён, к вражеской коробочке подбегают опытные бойцы и закидывают внутрь башни пару гранат. "Бабах!" — взрываются они внутри пластиковыми осколками.

Оказалось, что нам повезло. У стрелка в броневике заклинило пулемёт и кончились патроны. Нам повезло. Как на войне.

Улыбаюсь от уха до уха. Зло и радостно. Злорадно. Вне укрытия. Как зевака и дурак. И тут меня срезают очередью из окна. С близкого расстояния. Правая нога от лодыжки до бедра отзывается резкой болью.

Воскресал я уже в лагере. Первый день игры подошёл к концу. А на следующий день, то есть с утра, мы заняли и удерживали комендатуру.

И я чётко осознал: хочешь интересных эмоций — ослабь контроль. Выбей из головы мысль, что всё не по-настоящему, что всё пройдёт без следа. 

— Этот Сталинград никогда не закончится, что ли? Сколько там этих чертей? — зло проговаривает мой напарник Кайси, перезаряжая в минуты передышки свой РПК.

Мы заняли второй этаж комендатуры — заброшенной двухэтажки. Из пятнадцати "тигров" у нас остались только двое. Плюс ещё четыре афганца-союзника. Враг — на первом и в зелёнке. Стелет по окнам так, что не подойти. Штукатурка сыплется на пол. Закидывает гранатами. От них, от гранат, полегло большинство наших. Я живой только потому, что чаще других отсиживался в соседней комнате, где безопасно. Я боялся. Позволил себе испытать чистые эмоции: страх смерти, досаду, гнев и азарт. Всё, что делает жизнь настоящей.

— Удерживай лестницу, сейчас они попрут по ней. Первый этаж уже в их руках, — командует Кайси. Я укрываюсь за углом, привстав на одно колено и направив ствол автомата в сторону пролёта. Наступает тишина. Такая, что кровь грохочет тамтамами в висках. Хрипит рация:

— "Тигры", кто из вас в комендатуре живой? Приём!

Это Седой, наш командир.

— Я и Кайси, — быстро отвечаю, на пару ударов сердца отпустив автомат.

— Готовьтесь, они идут!

Я слышу острожные шаги. Кто-то поднимается по лестнице, хрустя битым стеклом. Бросаю вниз последнюю гранату. В ответ — хлопок и проклятия в адрес падших женщин. "Ещё поживём", — думаю я. И начинаю стрелять. Как в тире. Враги поднимаются, я их снимаю. Они потратили все свои гранаты, и лестница стала для них могилой. Я разболтал свои эмоции. Намеренно отбросил рассудочность, чтобы с головой погрузиться в игру, чтобы она стала жизнью. Меня колотит первобытный азарт: "Я должен убить, чтобы не убили меня".

Атака врагов захлёбывается.

А потом был провальный и "кровавый" штурм складов, который заняли Советы. Там меня опять срезали враги, потому что я, как сейчас понимаю, слишком долго выжидал, перед тем как броситься в атаку. Потому что было по-настоящему страшно. Знаете, очень не хочется подниматься с земли, где безопасно, когда над твоей головой свистят пули. Да, они пластмассовые, но что с того? В тот момент они были настоящими.

Возвращаясь на базу после последней бойни, когда война закончилась, я, усталый, решаю, что понял соль страйкбола, этой командной игры. Она про войну, о войне. Но в ней нет треша, настоящей крови и непосильной боли. Зато есть всё, что в книгах и фильмах: романтика, азарт и удаль, страх и победа над ним.