Бездомный ликвидатор последствий аварии на Чернобыльской АЭС: лицо с иконы

Писатель и музыкант Ана Колесникова поговорила с 80-летним Павлом из Тбилиси, который в 1986 году устранял последствия взрыва. Последние 25 лет удостоверение ликвидатора — его единственный документ. Он сменил за эти годы множество заброшенных домов и не раз оставался без крыши над головой, ночуя на уличных скамейках. Прямые черты лица и окладистая борода привлекли к лицу Павла будущих иконописцев. Странник, потерявший после ЧАЭС многое, кажется, обрёл наконец себя. Вот только путь этот оказался таким долгим.

— Я жил в Тбилиси, когда в 1986 году меня из запаса призвали ликвидировать последствия аварии на Чернобыльской АЭС. Повезло, что взяли водителем и только в пятую группу. Первопроходцы, которые с 26 апреля работали в зоне, очень много нахватали радиации. Я приступил в декабре, так что мой максимум — 18 бэр разового облучения при 25 допустимых. Четыре месяца там отработал — возил ликвидаторов из посёлка Зелёный Мыс к городу Припяти. Утром отвезу, уеду оттуда, день стою в Чернобыле, вечером их забираю. На энергоблок не поднимался, радиоактивный графит с крыши не скидывал, и всё равно было очень страшно. Хорошо, что нас поили красным вином: оно укрепляет иммунитет. Некоторые для верности пили водку — вот это неправильно, она только добавляет вреда организму. Я вообще крепкие напитки никогда не употреблял — ни в Чернобыле, ни позднее, когда жил на улице.

— В 90-х в Грузии началась война — работы не стало. Тогда я поехал в Россию, женился, прописался в Подмосковье, устроился шофёром, чинил автомобили. Но потом жена нашла себе мужа помоложе. Мне пришлось выписаться — пошёл куда глаза глядели. Без регистрации ведь водительское удостоверение не поменять, так что с работы я тоже ушёл. Одна знакомая мне бесплатно отдала дом в деревне — старый, там всё было из дерева, горючее. Я почти два месяца носил себе дрова, обустроился — думал, как-то перезимую. Но вскоре из отсидки вернулся брат-тюремщик, который отмотал свой шестой срок и решил поселиться со мной. Он курил сигарету за сигаретой. Однажды я уехал в другой город на праздник, а когда вернулся — дом уже сгорел. Мой сосед сам сгорел и сжёг дом — только бюст от него остался, как у Ленина, и железные зубы. У меня сохранилось лишь то, что было в кармане: чернобыльское удостоверение. Паспорт, военный билет, пропуск в зону отчуждения, медалька — всё сгорело.

Тогда я отправился под Дмитров, там есть храм — древний, большущий, вокруг очень красиво, архимандрит позволил пожить. Я в этом храме пробыл почти семь лет. За птицей ухаживал, носил дрова, печку топил, зимой снег убирал. Одежды и обуви у меня было — хоть пятерых экипируй. Женщина придёт с огромной сумкой: "Простите, муж умер, будете вещи носить?" Я говорю: "А почему нет? Буду, конечно. Все мы смертны". Архимандриту было уже под сто лет, немолодой человек, но крепыш и суровый. Если кто-нибудь спрячется за баней с сигаретой, он сзади тихонечко подойдёт и как даст ореховой палкой по шее! У него борода была жидковата, а у меня окладистая, так меня часто за настоятеля принимали. Подходят: "Батюшка, благослови!" Я отвечаю: "Благословляю вас, дети мои!" Батюшка услышал, принёс старые ржавые ножницы и отчекрыжил мне бороду.

Зря он только мальчика взял себе в помощь, я ему сразу сказал: "В нём бесы". Батюшка: "Да никакие не бесы". А как не бесы, если двое взрослых не могли поднять телевизор "Рубин", а он, тринадцатилетний, поднимал. Это потому, что бесы с ним заодно были. Пил, воровал, трижды батюшку в больницу отправлял: или изобьёт его, или с крыльца спустит. Когда в последний раз уложил на больничную койку — явился другой настоятель со своими правилами. Я ушёл.

Обосновался в Дмитровском кремле. Около храма стоял старый дом, в котором обитали только кошки. Ну и я с ними стал жить. Колонка в двух шагах, в огороде у меня росли всякие овощи, местные ко мне за яблоками приходили. Несколько раз молодые парни принимались жечь это моё жилище, всё-таки спалили. Тогда я перебрался на скамейку у часовни. Люди мне сумками еду приносили, однажды главный полицейский города денег из своего кармана дал. Потом меня заприметила одна женщина, купила мобильник, хорошую обувь и тёплую одежду. Так я жил, спасаясь от холода в часовне. Я же непьющий и некурящий, так что пускали. Снова моя меценатка меня заметила, наняла машину прямо до Москвы, приехал я в центр на Иловайской (Центр социальной адаптации имени Е.П. Глинки. — Прим. автора). Там было плохо. Людей много, а коек нет. Или в инвалидной коляске сиди, или на лавочке во дворе. Хорошо, что я был тепло одет. Прожил там около 20 дней и на своих двоих вернулся в Дмитров.

— Когда меня моя меценатка встретила в третий раз — увезла к себе домой, а потом отыскала вот этот приют — "Дом друзей", где я теперь. Планирую жить тут до самой смерти. Если прогонят — пойду на скамейку. Вы не подумайте, что на скамейке так уж ужасно. У меня был просто шикарный тёплый костюм! В таком можно спать под проливным дождём. Однажды, правда, уснул, и приморозило. Кричу: "Молодёжь, окажите услугу — отлепите дедушку от скамейки!" Они и отлепили.

Если бы я искал выгоду в жизни — всё бы уже было: и автомобиль "Жигули", и дом, и жена. А что я искал — и сам не понимаю. Как в той сказке: пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Надо было у настоятеля узнать, как восстанавливают документы. Поначалу я не озаботился, а потом подумал: зачем мне паспорт? В Дмитрове меня и без бумажек знают. Не очень ответственно это, конечно. Да теперь-то что ошибки вспоминать? Я стараюсь думать только о хорошем. Надеюсь, что скоро мне вставят хорошие зубы. Хотя и так неплохо — дёсны крепкие. Ещё бы поменьше кашлять и получше спать. Зато из-за бессонницы я в этом году уже 30 книг прочёл.

Поработав ликвидатором на ЧАЭС, я стал очень смелым. До этого сам себя боялся, а после ликвидации — ничего. Вот в 80 лет пошёл в модели. Хожу на факультет церковных художеств в православный университет (Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет. — Прим. автора). Там в мастерской стоит тумба, на тумбе кресло — такое же, как я, антиквариат. Студенты меня под руки берут, на тумбу поднимают, я сажусь в кресло, они меня рисуют. Обстановка у нас непринуждённая: болтаем, смеёмся, рассказываем анекдоты, но и серьёзное тоже обсуждаем. Это студенты-иконописцы, им очень нравится моя окладистая борода.

* Ред. — Павел Б. попросил не публиковать его фамилию.