Милан, скандирующий: "Горби, Горби!", портрет в "Таймс", водка Gorbachev и крах империи

Пыльным и безденежным летом конца 90-х в стране, пережившей дефолт и уже забывшей прелести перестройки, шла посадка на рейс Москва – Саратов.

Я сидел в хвосте и уже пристегнулся в ожидании взлёта, когда невысокий лысый человек вошёл в салон и протиснулся на место у иллюминатора в нескольких рядах передо мной. Самолетом был ЯК-42, и у него не было бизнес-класса.

"Горбачёв…", — только и шепнул кто-то, и я поразился, как, услышав это, лысый человек испуганно оглянулся, быстро отвёл глаза и вжал голову. Его единственный сопровождающий тоже не поднимал глаз.

Я полагаю, что Горбачёв к этому моменту уже изрядно хватил народной благодарности, и новая встреча с массами не сулила ничего приятного. Но это был конец 90-х, люди устали уже от этого десятилетия, и потому эпоха Горбачёва была для них уже какой-то античностью. До него никому не было дела. Никто не подходил к нему и на выходе из самолёта.

Было странно видеть перед собой человека, которого ещё несколько лет назад вся западная пресса называла вершителем истории, великим политиком, изменившим мироздание.

Ведь он и сам, похоже, в это верил долго. Но в этом самолёте в конце 90-х передо мной сидел уже усталый и немного разочарованный человек. По крайней мере, мне хотелось в это верить. Потому что не мог же не рефлексировать человек, правивший такой огромной страной. Невозможно же допустить, чтобы такой страной правил самовлюблённый болван, считающий себя во всём правым.

Я летел как журналист на саратовские мероприятия Горбачёва. Какой-то очередной политический шулер создавал в городе филиал его карликовой партии, видимо, в надежде заработать на имени бывшего лидера СССР и позвал почётного пенсионера в гости. Не знаю, чем он заманивал бывшего генсека КПСС, но Горбачёв уже редко куда выезжал, поэтому его полёт и заинтересовал журналистов.

На берегу ветреной Волги, когда Горбачёва вывели к журналистам из банкетного зала, он слегка раскачивался и выглядел весёлым.

"Чего ты хочешь? — спросил он меня, дыхнув легким перегаром. — Ради меня прилетел?"

Я подтвердил: да, Михаил Сергеевич, ради вас. Горбачёв стал ещё довольнее. Ему нравилось внимание журналистов и, лишённый его долгие годы, он, наконец, почувствовал что-то из своей золотой эпохи.

Но кроме меня, рядом были ещё двое местных журналистов, а гуляющие по набережной люди даже не обращали на нашу маленькую группу внимания.

Я мог бы дежурно подумать: "Так проходит земная слава". Но я знал, что эта слава не пройдёт.

Передо мной стоял невысокий, немного растерянный в новых реалиях человек, который ответами на вопросы не переставал убеждать, что он ещё и не очень далёкий.

В общении он был необыкновенно обаятелен, когда он говорил с тобой, казалось, что только ты для него и существуешь в эту минуту и он счастлив говорить именно с тобой.

Я понимал, что это качество и помогало ему в карьере.

"Миша был весёлый и приятный в кампании, — говорил мне много лет спустя его бывший заместитель по Ставропольскому обкому. И добавлял: Но хороший парень — это ж не профессия…"

Когда к очередной годовщине распада СССР я опрашивал бывших лидеров страны, пытаясь понять, как произошли эти события, меня поразило, что ни один из них ничего внятно-положительного о Горбачёве не сказал.

Кроме слов про обаяние, ничего конкретного я не услышал. Какой он руководитель? Ну, вот такой… Как принимал решения? Ну, вот так… Чего он хотел от перестройки? Ну, он чего-то такого хотел…

Более того, если мы перечитаем стенограммы выступлений Горбачева или его книгу о новом мышлении, мы тоже никаких конкретных ответов не получим.

Горбачёв оставил нам много своих словесных загадок.

Что такое "социализм с человеческим лицом"? Что такое "новое мышление"? Что такое "ускорение"? Что такое, наконец, "перестройка"?

На этот вопрос сам Горбачёв давал ответ, который больше похож на новый ребус:

— Что такое перестройка? Своё дело делать честно! Вот что такое перестройка!

Когда Горбачёв столкнулся внутри страны с серьёзными проблемами, он тут же с треском проиграл своему оппоненту Ельцину. Потому что Ельцин был более прямолинеен и хотя бы лез напролом в словах и делах.

Горбачёв же с природным обаянием и опытом подковёрных кремлёвских интриг к открытому противостоянию был не готов.

Он был продуктом новой отрицательной селекции партийного аппарата на излёте империи, когда к цезарю приближались не самые способные, а самые удобные и… обаятельные, как Горбачёв.

Трагедия Горбачёва и его эпохи в том, что они не соответствовали масштабам друг друга. Доведись Горбачёву править пораньше, возможно, он бы и досидел бы спокойно. Но в эпоху бурь капитан оказался недостоин корабля. Он просто не понимал, ни откуда берутся волны, ни куда дует ветер, ни, наконец, где берег.

Последний раз я видел Горбачёва в его кабинете в "Горбачёв-фонде" на Ленинградском шоссе. Он сильно располнел, но встал из-за стола, искренне улыбнулся и подошёл ко мне, как к старому знакомому:

— Привет, ну как ты? А я вот болею, видишь…

И тяжело вздохнул.

И я понял, как ему нравилось, когда улицы Милана, встречая его кортеж, скандировали: «Горби! Горби!», когда его портрет Человека года был на обложке "Таймс", даже пиратская палёная водка Gorbachev ему наверняка нравилась своим существованием. И как ему хочется верить, что это не просто мишура, что всё было не зря, что он искренне хотел дать Союзу демократию, сохранить его, провозгласить мир во всём мире…

Понимал ли он, как его обманул Запад, как он просчитался, начиная реформы, не имея стратегии? Мы этого, наверное, не узнаем никогда. Обаятельный и общительный Михаил Горбачёв был очень скрытен. Он держал при себе свои мысли, его этому научила эпоха кремлёвских интриг.

Но он точно понимал одно: в истории он остался. Достаточно ли это для внутренней гармонии? Теперь мы этого уже не узнаем.

Мы знаем только, что у нас была эпоха Горбачёва. И несоответствие друг другу эпохи и Горбачёва делали историю ярче и трагичнее одновременно. Восхвалять или обвинять Горбачёва за все повороты эпохи бессмысленно — он был всего лишь человек. Который навсегда спрятал от нас свою рефлексию.