Философ на РСН: Нынешний писатель может стыдиться перед русской литературой

А. КОЗЫРЕВ: Добрый вечер, с вами я, доцент философского факультета МГУ Алексей Козырев и мой гость, профессор Санкт-Петербургского государственного педагогического университета имени А.И. Герцена, известный философ, историк философии Алексей Алексеевич Грякалов. Здравствуйте.

А. ГРЯКАЛОВ: Здравствуйте.

А. КОЗЫРЕВ: Лауреат премии «Вторая навигации», есть сугубо петербуржская философская премия, о которой москвичи мало что знают. Несмотря на то, что наша радиостанция работает в Москве и Петербурге, у нас редко в московской студии гости из Петербурга. Алексей Алексеевич согласился специально приехать на наш эфир, чтобы мы поговорили о философской судьбе. Алексей Алексеевич автор не только замечательных работ об истории языка, структурализме, его книга «Письмо и событие» вышло в серии «Слово о сущем», где выходили книги Гегеля, Шопенгауэра, но и интересный писатель. Последний Ваш роман «Печальная тварь окраины», завлекательное название. Вы пытаетесь Ваши философские идеи, практики внедрять и в сферу литературы.

А. ГРЯКАЛОВ: Я не лауреат премии, я председатель жюри философской премии Санкт-Петербургского философского общества «Вторая навигация», ей около 12 лет. Это единственная философская премия. Мы определяем работы, которые в течение года вышли и кажутся наиболее интересными. У нас есть номинация «За вклад философа в культуру Санкт-Петербурга». Так мы поддерживаем и укрепляем своё сообщество.

Что касается книги, то в слове «тварь» нет ничего уничижительного, имеется в виду творение. Я писал там хронотоп. Раньше говорили, что Петербург – это Невский проспект, за ним ничего нет. Но мне хотелось посмотреть на места, в которых живут люди, там нет ни церкви, ни мечети, ни синагоги, но там люди существуют. «Стылый край Петербурга, к глине асфальт приник, кажется, Демиурга здесь обыграл двойник» - меня интересовали эти люди.

А. КОЗЫРЕВ: Говорят, философия – это московский феномен, что она возникла в Арбатских двориках. А петербургская философия имеет свою специфику, свой колорит, исторически и сегодня?

А. ГРЯКАЛОВ: Я думаю, что ответить нужно утвердительно, но с оговорками. Когда мы учредили «Дни философии в Санкт-Петербурге», раньше это были «Дни санкт-петербургской философии», коллеги из других городов спрашивали, есть ли особенный стиль у философии Петербурга. Мы пытались над этим думать. У философии нет зафиксированного места, она как дух, дышит там, где хочет. Но если говорить об особенностях петербургского философского взгляда, то здесь можно отметить некоторые отличия. Например, интерес к эстетическому стилю мышления. Историки философии московские и петербургские различаются, петербургские более западники, чем московские. 

А. КОЗЫРЕВ: Петербург – город, возникший на болоте, он как фантом, и это качество Петербурга отмечали русские писатели, Достоевский, Гоголь. Слушатель спрашивает: «Что Ваш гость думает об осознанных сновидениях?» Можно ли сказать, что иллюзорность, морок, туман Петербургский накладывает отпечаток на сам характер философствования? Николай Лосский, который придумал основную идею своей философии, что всё имманентно всему, когда он путешествовал на велосипеде осенним, хмурым днём по улицам Петербурга.

А. ГРЯКАЛОВ: Николай Лосский преподавал в том университете, где работаю сейчас я. Что касается места. То мысль имеет свою окрестность, и особое положение Петербурга, его особая мифология: и Достоевский, и Пушкин, и другие, накладывает некоторый отпечаток на мысль.

Что касается вопроса слушателя, я советовал бы перечитать «Белые ночи» Достоевского.

А. КОЗЫРЕВ: Он продолжает: «Ведь сон – непознанный нами мир, и никто не может сказать, что есть он».

А. ГРЯКАЛОВ: Более того, у писателя Алексея Михайловича Ремизова есть фраза: «Записывайте свои сны, и такое покажется, не завянут уши».

А. КОЗЫРЕВ: Владимир Соловьёв записывал свои сны, он философ московский и петербургский одновременно: родился в Москве, но долгие годы жил и работал в Петербурге. Он очень любил сны включать в ткань своих философских произведений.

А. ГРЯКАЛОВ: Философ должен быть внимателен ко всему: к своему городу, окрестностям, к снам. Другое дело, что уравнивать реальность, которую никто никогда не видел в чистом виде, но которая существует, когда мы о ней говорим и сон – не одно и то же. Я вспоминаю слова Лакана, который говорит: «Где сны начинают случаться и происходить? Когда их рассказывают», когда отдельные фрагменты выстраивают в непрерывную континуальность сна. Нужно быть внимательным ко всему.

А. КОЗЫРЕВ: Может быть, нам видится во сне совсем другое, что отличается от рассказанного потом?

А. ГРЯКАЛОВ: Да. Если чуда не ждать, оно и не придёт. Меня всегда интересовали сюжеты, которые возникают в снах с людьми, которых я наяву никогда не видел. Сны, как и всё остальное, может, в какой-то особенной степени, заставляют быть внимательными, ведь философия означает быть внимательным.

А. КОЗЫРЕВ: Аристотель говорил, что быть философом – значит удивляться. Внимание – следующая степень удивления?

А. ГРЯКАЛОВ: Если нет предшествующего вниманию жеста, то откуда появится удивление. Внимание – как открытость. В немецком языке глагол «разум» от глагола «быть внимательным». Через философа проговаривается мир.

А. КОЗЫРЕВ: Может, этого внимания нам не хватает? Мы спешим делать поспешные выводы, быстрые умозаключения, и философ учит нас быть внимательным, видеть мир с какой-то неожиданной стороны, замечать в нём странное? Один из Ваших любимых героев, писатель Сигизмунд Кржижановский, не так давно вернувшийся в русскую литературу, недавно завершилось издание шеститомника, у него есть рассказ «Странствующее «Странно». Категория странного – одна из самых интересных эстетических.

А. ГРЯКАЛОВ: В русской эстетической традиции философический термин «отстранение» имеет категориальный статус. Его создали русские формалисты, Шкловский, Эйхенбаум, Жирмунский. Отстранение – показать мир так, как до тебя его никто не видел. Есть узнавание произведение, радование тому, что мы уже знаем, а отстранение – показать мир так, как его никто не видел, с позиции чужестранца.

А. КОЗЫРЕВ: Обычно это ожидают от художника, фотографа. А философ может показать мир, каким его никто никогда не видел?

А. ГРЯКАЛОВ: Нужно посмотреть на философию особенным взглядом. Концепты, которые создают философы: соборность, экзистенция, структура, когита, эйдос, материя – это всё увиденное в первый раз. Мы начинаем потом смотреть на мир через призму чудесного издания. Когда говорят, что философия – это творчество концепта, то есть очень большая доля истины. Понятия, о которых я говорю, не растут в природе, они создаются людьми.

А. КОЗЫРЕВ: А чем концепт отличается от понятия?

А. ГРЯКАЛОВ: Концепт наполнен, в отличие от понятия, не только смыслом, но и энергией. Когда появляется концепт, всё начинает смотреться по-другому. Экзистенция, тема правдоискательства в истории культуры – близкие вещи, но когда появляется экзистенция, то изменяется категориальный статус, люди начинают по-другому смотреть.

А. КОЗЫРЕВ: Эстетика сегодня – это живая наука? Она из самых молодых философских наук, родилась в XVIII веке, Кант, Баумгартен. Вы рассказывали, что у Вас будет дискуссия в Питере.

А. ГРЯКАЛОВ: Да, на семинаре «Актуальная эстетика» будет обсуждаться эта тема. Один доклад формулируется как «Смерть эстетике?», а другой – «Эстетике жить?» Я вспомни Сигизмунда Кржиджановского, у которого есть игра: что такое вопросительный знак? Это состарившийся восклицательный. Мне представляется, что как раз в современной философии чрезвычайно значим поворот к эстетике, это особая форма работы с мыслью. Я посмотрел с помощью профессора Степановой, специалиста в области древних языков, что такое «эстетикас». Мы зашли в 6 век до рождества Христова, а «эстезис» близок к «звериному следу», это охотничий термин. С его помощью обозначали то, что впервые увидено и впервые поименовано. Если говорить о глубинном этимоне эстетического, то речь идёт о том, что впервые что-то замечено и впервые ответственно поименовано.

А. КОЗЫРЕВ: Этимон – это значение слова, корень, откуда растёт слово эстетика. Для большинства радиослушателей эстетика – это сбоку бантик, марксистко-ленинская эстетика. Есть строители коммунизма, они строят, у станка стоят, а эстетика – это так, в жизни должно быть место прекрасному. Но эстетика – это не только прекрасное, мы чувствуем, переживаем, воспринимаем не только красоту в этом мире.

А. ГРЯКАЛОВ: Если говорить о первичном смысле, то это не к искусству, не к эстетике отношения не имеет, это определённая форма бытия, пребывание в ответственном поименовании. Даже Шиллер говорит, кто красота – это образ свободы. То есть красота – не некий декоративный довесок гносеологии или повседневной жизни, красота – это момент редчайшей гармонии между человеком и миром. Это ситуация, в которой человек радуется, доволен тому, что у него есть. Гумилёв говорил, что влюблён всегда: в женщину или в книгу. Красота представляет собой редчайший момент гармонии. Чтобы этот момент удержать и как-то его потом снова вызвать, нужны необходимые силы.

А. КОЗЫРЕВ: А когда этот момент станет постоянным, то красота спасёт мир, как говорил Достоевский?

А. ГРЯКАЛОВ: Маленькая красота мир не спасает, приходит в мир и рассыпается. Красота мерцает, как молния. Красотой мир спасётся, если человек будет выстраивать своё отношение к миру особенным образом. Красота не спасательный круг, который бросят, а определённые усилия, культивирование момента удержания. Если угодно, то красота может быть расположена в тождестве бытия и мышления, оно даёт возможность удержания этого. Критика Канта даёт возможность быть первой и второй критикой. Прекрасная красота – это особая форма работы с чувственностью, и современный мир попадает в двойную ловушку, опасность. С одной стороны, это мир разволшебствованный, который потерял обаяние. С другой стороны, перед нами неконтролируемые потоки чувственности в виде мигрантов.

А. КОЗЫРЕВ: Не мигрантов, а нашего отношения к ним.

А. ГРЯКАЛОВ: Нам трудно помыслить.

А. КОЗЫРЕВ: Ладно, мигранты, которые пытаются переплыть через Средиземный океан и попасть в Турцию, но приезжают русские люди из бывших союзных республик, бегут оттуда, приезжают в Сибирь, в русскую глубинку и не уживаются с теми же русскими людьми, которые там живут, их воспринимают, как чужаков, их начинают бить. Почему мы настолько болезненно переживаем всё иное, что от нас отличается, что немного по-другому разговаривает, имеет другие обычаи? Это проблема нашего чувственного отношения к таким феноменам как мигранты, переселенцы?

А. ГРЯКАЛОВ: Она имеет много измерений, но на уровне чувственности это непосредственно проявляется. Современный мир – это мир сообществ, и представителем одного сообщества может казаться, что в их бедах виноваты другие персонажи. Встаёт вопрос: за счёт какой силы современный мир может удерживаться в некотором равновесии, если не говорить о гармонии? Общее переживание, как у Шопенгауэра, как этика, возможна как этика сострадания, потому что страдание объединяет всех. В романе Томас Манн говорит, что ад – это место, где никто никого не слышит не потому, что там тишина, а потому что там никто никому не нужен. Современная разобщённость, разделённость, фрагментарность сознания ставит вопрос о том, за счёт какой идеи и силы такое единство может быть создано.

А. КОЗЫРЕВ: Что же это за сила? Сила какого-то общего переживания?

А. ГРЯКАЛОВ: Я думаю, что философские конструкции живут только в том случае, если они энергийно наполнены.

А. КОЗЫРЕВ: Философию всегда связывали с отвлечённым разумом, это точное мышление, ясное и отчётливое, это помыслить формулу, найти рецепт, механизм объяснения, а тут Вы говорите о переживании, что философия должна заниматься ими. Разве переживание – не что-то второстепенное, что нужно оставить для домашнего очага, своей квартиры?

А. ГРЯКАЛОВ: Я вспоминаю встречу с Николаем Зурабовичем Чавчавадзе, известным философом, в Грузии впервые начинали заниматься теорией ценностей, и он выступал в Петербургском университете, ему стали задавать вопросы. Один из них звучал так: «Что самое страшное для философа?» Он ответил, что самое страшное для философа – это перестать быть человеком. Когда я говорю о чувственности, речь не идёт о том, чтобы эстетикой подменить философскую рефлексию. Речь идёт о некоторой возможности создания всеобщего переживания. Современный мир не только потерял обаяние, но и утратил связи одного существа с другим.

А. КОЗЫРЕВ: Иногда нам кажется, что кто-то нас хочет пробудить к этому всеобщему переживанию. Берёт Павленский и поджигает дверь соответствующего учреждения или прибивает себя за определённое место к брусчатке – это воспринимается, как хулиганство, а кто-то считает это искусством, перформансом. Можем ли мы с помощью философии найти некий рычаг, инструмент, который скажет нам, искусство это или хулиганство?

А. ГРЯКАЛОВ: Что отличает произведение от других артефактов или действий? У произведения всегда есть рамка, начало и конец. Современность тоже выстроена как определённое произведение. Мне представляется, что для современной философии и эстетической ориентации важно выстроить чувственное с определённой ответственностью. Герой Достоевского спрашивает: «Что самое страшное?» «Безответность – ты спрашиваешь, а тебе не отвечают». Речь идёт не об оживлении чувственного начала, а о том, что эстетика приспосабливает высокорефликсивную мысль к месту, переживанию, ландшафту, телу. Тело – ближайшее к мысли, но оно ей не подчиняется. Речь идёт о том, что мысль, которая не справляется с телом, должна заниматься коррекцией самой себя. У Мандельштама: «Дано мне тело, что мне делать с ним, таким единым и таким моим?» Тело дано, оно моё, но не принадлежит мне.

А. КОЗЫРЕВ: Речь идёт о коллективных переживаниях, которые нужно выстраивать, конструировать, моделировать и созидать? В советскую эпоху это созидала песня, какие-то другие формы коллективности. Люди перестали петь, собираясь за столом, перестали и собираться за столом потом. А песня была некой формой коллективного переживания.

А. ГРЯКАЛОВ: Здесь много вопросов. Действительно, объединение – это чрезвычайно значимая вещь, когда люди поют. Но когда я говорю об эстетическом повороте, то имею в виду не только значимость коллективного переживания. Переживание может быть, но его может и не быть. Событие, которое возникает – это не просто событие, как бытие одного человека с другим, это событие, которое вписано в определённый мир, ландшафт. Здесь коллективное переживание выстраивается особенным образом. Евразийцы создавали концепцию персонологии, где сходится география, религия, переживание, в том числе, они говорили, что есть подсознательная философская система – система отношения к миру, которая связывает людей на этой территории. Речь идёт не только о совместном переживании, но о том, что в эстетическом отношении мира выстраивается или может выстроиться активная позиция. Вот почему для меня важна тема соотношения эстетического и политического, потому что сфера политического – это та сфера, где нельзя отказаться от принятия решения.   

А. КОЗЫРЕВ: Давайте попробуем выйти из эстетики в другие сферы, кроме философии. Что такое чувственность, если это некий спонтанный поток: хочу – чувствую, не хочу – не чувствую, или есть способ с помощью философии или искусства, литературы, других практик эту чувственность упорядочить, привести её в определённые рамки? Кода люди начинают испытывать ненависть, то закупориваются сами в себе, их не интересует, что происходит за их пределами. Украину не интересует, что происходит за её пределами, что думают и считают в России, Россию – меньше интересует, что происходит там. Мы живём определённой моделью, которую черпаем в СМИ. Как человека научить слышать, видеть, понимать другого? Вы во время перерыва привели мне интереснейший факт, что в Китае два издания собраний сочинений Бахтина, что китайцам страшно интересен Бахтин, потому что у них 56 этносов, и они говорят, что им нужен диалог, нужно понимать, как его выстраивать.

А. ГРЯКАЛОВ: Наверное, я так часто употреблял слово чувственность, что оно стало самодостаточным в нашем разговоре, так может показаться и слушателям. Нужно создать некое обаяние мира, открыться миру. Китайцев, о которых Вы упомянули, я спросил, почему идеи Бахтина так значимы? Они ответили, что Бахтин говорит о том, что соединяет людей. Центр исследования Достоевского тоже есть в Китае. Это то, что соединяет людей, удерживает их. Если говорить о философии, мы можем сказать, что проблема диалога удерживает. Есть вещи, которые способствуют тому, что мы можем продумывать скрепы, которые людей соединяют. Современный мир, как мне представляется, держится преимущественно за счёт некоторых негативных стратегий сборки, за счёт общего страха: террор, экологические проблемы. Люди, как в темноте сбиваются, прибиваются друг к другу, чтобы им не было так страшно в одиночестве. Герой Достоевского говорит: «Знаете ли вы, милостивый государь, что это значит, когда некуда пойти?» Когда некуда пойти, надо идти к другому человеку.

А. КОЗЫРЕВ: Здравствуйте.

СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте, Александр. Если практическую плоскость проводить от теории, от Мармеладова, то у нас сейчас происходит распределение по стратам: люди с разной душевной организацией расходятся по стратам.

А. КОЗЫРЕВ: Страты – не экономические, а духовные?

СЛУШАТЕЛЬ: Именно духовные. Чувствование у всех одинаковое. Из этого хаоса XX века, о котором говорил Лосев, выстраивается иерархия, и люди живут каждый в своей иерархии ценностей.

А. КОЗЫРЕВ: Вы определили для себя страту? Можно как-то классифицировать эти страты?

СЛУШАТЕЛЬ: Я более интеллигент, сейчас это замылено, духовно тонко чувствующий.

А. ГРЯКАЛОВ: Конечно, можно говорить о стратах, сообществах, группах, современный мир – мир сообществ, но как возможно понимание другого? Чтобы встретить другого, нужна некоторая сцена, на которой мы можем его встретить. В этом смысле чувственность важна, потому что это то, что соединяет нас с миром. Как бы то ни было, но тело не может расширяться и сужаться до бесконечности. Внимание к тому, что может быть названо вещью. У Андрея Платонова есть интересное выражение: «Есть свободные вещи», то есть это вещь, которой мы не можем приказать. Мы можем думать о них, встраивать в конструкцию, размещать в котловане, но они всё равно уходят. Великолепная вещь Платонова «Река Потудань»: война, отсутствие понимание другого, обречённость, и всё равно побеждает обращённость одного человека к другому. Если мы говорим о классическом сюжете, я не противопоставляю классику и не классику, то там есть некоторое устойчивое начало. Работа Соловьёва называется «Образ Христа как проверка совести». Есть абсолютно устойчивое начало, в отношении которого мы можем проверять, есть советь или нет. Хорошо, что религия сохраняется в личностях. Но если мы исходим из другой реальности, то как с другим, который выходит на встречу, можно иметь дело? Мне кажется чрезвычайно важно рассуждать о чувственности не как о том, что способно разделять или соединять, а как о том, где зарождается первичное представление о другом. Я чувствую тебя, ты чувствуешь меня.

А. КОЗЫРЕВ: Вы затронули вопрос отношения эстетики к политике. Карл Шмидт определяет политику как поиск врага. Политическое есть там, где есть враг, где люди объединяются против общего врага. Единственное ли это определение политики, и какая эстетика вырастает из этого определения?

А. ГРЯКАЛОВ: В моём понимании смысл несколько другой. Да, для Карла Шмидта политик – это тот, кто может дать команду воевать оружием, воевать пушками. Мне кажется, что связь с эстетическим здесь чрезвычайно важна. Политическая – сфера, которая объединяет индивидуальное существование, экзистенцию и предельно объёмное социальное отношение. Как бы не были люди разделены на страты, на сообщества, на группы, на классы, они все участвуют в каком-то одном.

А. КОЗЫРЕВ: Общем благе, как говорил Аристотель.

А. ГРЯКАЛОВ: Есть понятие хорошего общества, могут быть различные коннотации, смыслы, но у всех есть примерно одинаковое представление, что такое хорошо: нет войны, дети могут учиться и прочее. Казалось бы, эти вещи, определяемые путём здравого смысла, всё равно не работают. Чувственность развивает особое внимание. Более того, когда мы говорим о политическом, то это сфера, где нельзя отказаться от принятия решений. И здесь как раз чувственность срабатывает, потому что соединяется необходимость индивидуального политического жеста, допустим, участия в выборах, мы же голосуем не только продумывая ситуацию, но и отдавая предпочтение тому или иному эстетическому обрамлению, но ситуация так складывается, что без эстетического компонента, без обаяния политическое во многом становится бессильным, оно должно быть привлекательным. Эстетическое чувство связано со свободным выбором. Там, где политическое включается только в жёсткие отношения подчинения, власти, борьбы, оно оказывается не очень эффективным, потому что мы должны прислушиваться к тому, что вырастает вокруг политического как определённая конструкция.

А. КОЗЫРЕВ: У нас представление, что вокруг – это дело пиарщиков, которые должны создать имидж, образ кандидата, выдвинув его на выборы, отретушировать его фотографию, посадить детей вокруг него, пшеницу, которая растёт, или эстетическое – это внутреннее?

А. ГРЯКАЛОВ: Оно имеет дело с индивидуальным. Здесь можно эстетический сюжет перенести в антропологическую плоскость. Чешский эстетик Ян Мукаржовский говорит, что произведение имеет двойное измерение: семиотическое, знаковое, символическое и вечное.

А. КОЗЫРЕВ: Вы ведёте в Питере программу «Литературная клиника», где пытаетесь как писатель, философ выявлять болевые точки. Что сегодня является болевыми точками философии и нашей жизни?

А. ГРЯКАЛОВ: Вспоминаю рассказ Чехова «Казак», когда один из героев этого рассказа встречает казака, который едет на побывку, тот болен, пасхальная ночь, он спрашивает, что у него болит, а казак отвечает: «Весь болю». Мне кажется, что «весь болю». Казак попросил проезжающих дать ему кусочек пасхи, они ему не дали, и на небе вместо трёх коршунов появилось четыре. Можно выделать позиции, но мне кажется, что современное сознание, работающее в режиме альтернативы: вы «за» или «против», не очень эффективная вещь. Понимание представляет собой осмысление эстетического компонента. Для меня философия события представляет собой не просто некоторый жест события с другим человеком, а у события есть бытийное измерение, есть тело, ландшафт, переживание. Мне кажется, что ответственное отношение формируется там, где вещи нам сопротивляются. Понятие «свободная вещь» - вещи нельзя приказать. Я вспоминал идеи Яна Мукаржовского, который говорит, что произведение как символ может быть истолковано, декодировано, но произведение как вещь никогда интерпретация до конца не исчерпывает.

А. КОЗЫРЕВ: У нас приближается столетие революции, ключевого события в нашей истории. Я боюсь, что самые разные переживания, конструирования этого события в сознаниях людей нас будут ожидать. Вспомним пафос фильмов советского кинематографа: от пафоса «Так победим» до чудовищного заговора большевистского мятежа 90-х годов, как это событие интерпретировалось в либеральной прессе, в «Огоньке» и прочих. Что нам делать с этим разным отношением к одним и тем же событиям в нашей истории, культуре? Могут ли здесь эстетика и философия внести исцеляющую или умиротворяющую функцию?

А. ГРЯКАЛОВ: Исцеляющую или умиротворяющую функции философия может внести только тогда, когда она эти вещи убедительно, правильно и ответственно объясняет. Когда я говорю об эстетическом повороте, то здесь важно, что произведение зафиксировано. Мы можем для объяснения революции вводить самые разные стратегии, современные и те, что в прошлом. Но особенностью современного мышления является поворот к месту. Сегодня воюют в одном и том же времени за места. Если первая половина XX века – это внимание к теме времени, темпоральное временное сознание, бытие и время, то с 70-х годов XX века это преимущественно внимание пространства, соотнесённости к размещённости.

А. КОЗЫРЕВ: Здравствуйте.

СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте, Владимир. Почему в процессе существования человечества было создано много прекрасного, но люди от этого не стали лучше? Каждый гражданин государства чем-то занимается: военные охраняют государство, полиция делает то-то, сантехники что-то чинят, а в чём смысл деятельности представителей искусства в структуре государства?

А. ГРЯКАЛОВ: Много лет существуют художники, которые создают прекрасные вещи, и стали люди при этом лучше. Природа человеческая во многом неизменна. Я думаю, что источник один у искусства, философии, музыки, литературы – это момент, когда человек осознаёт, что мир бесконечен, а он конечен. Как иметь дело с собственной временностью? Каждая вещь в своё время даёт человеку некоторое представление о вечности, о своей значимости. Может быть, люди не становятся лучше, но они становятся другими, освобождаются от некоторых вещей, которые были для них более значимыми.

А. КОЗЫРЕВ: Искусство позволяет продлить свою жизни в веках. А социальная ответственность художника есть?

А. ГРЯКАЛОВ: Вы вспомнили передачу «Литературная клиника» на «Радио Россия», ведущей которой я являюсь с моими коллегами, и там мы задаём вопрос, среди прочих, о том, перед кем отвечает современный писатель? Во времена, о которых Вы вспомнили, он отвечал перед государством, Союзом писателей. Сейчас он вроде бы ни перед кем не отвечает, кроме той группы, которой он принадлежит, которая может выдать ему премию или грант. Перед кем писателю может быть стыдно? Перед русской литературой. До него люди настолько серьёзно и ответственно рассуждали, что подняться вверх можно ровно настолько, насколько ты не побоялся пойти вниз.

А. КОЗЫРЕВ: Здравствуйте.

СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте, Владимир. Вы говорите о вечных творениях художниках, но ведь любого художника, литератора порождает критика, а это субъективно. Сейчас в современные картина вкладывают деньги, а это то же хранилище, депозит, как хранить деньги в долларах или золоте. Эта наша культура настолько относительна, что как мы можем говорить, насколько велик писатель? Может, он велик с точки зрения того времени, того социального строя или тех позиций, а Вы говорите о вечности.

А. ГРЯКАЛОВ: О вечности всегда имеет смысл говорить. Если говорить о современности, в том числе и о тех сюжетах, о которых Вы сказали, когда произведение при жизни автора имеет совершенно другую цену, чем ту, что получили впоследствии, подчиняются, казалось бы, групповым интересам. В буквальном смысле слова критика не означает стремление что-то изменить, исказить, не правильно представить, критика – это определение возможностей. Великие произведения проходят невредимыми через множество интерпретаций. Образ Гамлета, Смоктуновский, Высоцкий – люди находят то, что оказывается над историческим временем. Что касается произведений, их оценки и ценности, то они включены в круговорот вещей, происходит обмен, в том числе и вкладывание денег.

А. КОЗЫРЕВ: Не продаётся вдохновение, но можно рукопись продать. Если подвести итог, то что сегодня зависит от художника, от философа? Эти вопросы очень близкие. Можем ли мы победить язву смерти? Наверное, нет. Можем ли мы подняться над вечностью? Наверное, лишь относительно в произведениях искусства. А что от нас зависит?

А. ГРЯКАЛОВ: Отвечая на вопрос: «Может ли философ предотвратить войну?», я вспомнил слова одного поэта, который ответил: «Если бы я был настоящим поэтом, то сделал бы так, чтобы не было войны». Задача философа заключается в том, чтобы предугадать характер будущей войны. Не в смысле тактических действий, какими бы они не были, война без границ, гибридная война, а войны как вражды, как преодолеть вражду между людьми. Задача в том, чтобы создать объединяющее переживание.

А. КОЗЫРЕВ: Напомнить, что есть вражда и постараться её победить. Спасибо.