Режиссёр порнофильма "Машина любви": В "Служебном романе" тоже был секс!

— Как возникла "Машина любви"?

— Всё началось со Стэнли Кубрика. Когда я узнал, что он снимает настоящее порно, но с глубокой проработкой персонажей, мне показалось, что это отличная идея (речь о ленте "С широко закрытыми глазами". — Прим. Лайфа). Однако, как и многие, в самом фильме я этого не увидел. Идея растворилась в воздухе и стала искать себе дорогу. Так вышло, что я достаточно сумасшедший, долбанутый и ленивый чувак, чтобы в конце концов понять: мне пора её воплотить.

— Зрители сравнивают ваш фильм с "Любовью" Гаспара Ноэ. Получается, он раньше идею воплотил?

— На самом деле мне очень помогли Жан-Люк Годар и Ален Рене. Мёртвые режиссёры — лучшие друзья. Гораздо лучше живых друзей, которые, как агенты Матрицы, скажут: "Не-не, брось это, тебе и так хорошо, не лезь в Сопротивление". Однако реальные люди тоже откликаются — и это лучший пример для всех дебютантов. Этот микс из живых и мертвецов даёт тебе энергию снимать.     Это чистое влияние кино. Вот смотришь десять минут у Годара и понимаешь: это сил нет смотреть, лучше буду своё снимать. Посмотришь даже небольшой фрагмент и уже заряжаешься творческой энергией. Я ни одного его фильма до конца не досмотрел. Но он живёт через меня. И я через него. Ты в один момент освобождаешься. Вот люди вокруг называют имена: Иисус, фон Триер, Тарковский. Ветхозаветные имена, которыми пугают молодых режиссёров. А ведь в момент съёмки ты к ним приближаешься. Ты в братстве кинематографистов, и не важно, что ты делаешь. 

— Но нельзя же просто снять свою жизнь на видео и выдать это за кино. Вот мой коллега назвал "Машину любви" киноизделием, а не фильмом.

— Когда ты доходишь до точки единения, ты вырываешься за пределы хорошего и плохого кино. Если человек делит фильмы на "плохие" и "хорошие", он точно так же смотрит на свою женщину, на своих друзей. Смотрит на них и скептически так выдаёт: "Мда, вот моя девушка — это, конечно, не уровень Тарантино". Мне жаль людей, одержимых оценками. Им не понять, что "Машина любви" не соперничает с "Любовью". Мы этим жили, для нас создание этого фильма было совершенно естественно. Здесь нет места конкуренции.        

— А реальная история как повлияла?

— У меня был кризис в связи с расставанием (с девушкой. — Прим. Лайфа). В этот момент я нашёл в себе силы взяться за этот фильм. Такое можно снять только в состоянии, когда ты не очень ценишь жизнь, когда ты даже не представляешь, как другие люди это воспримут. Ищите такие моменты. Трагедия — это крутая инвестиция.

"Машина любви" хороша не как кино (хотя мы старались сделать его коротким и энергичным), а как жизнеутверждающий пример. Там целый космос переживаний — моих, Наташи, всей съёмочной группы. Но магия в том, что каждый может такое пережить. Мы как Джон Леннон и Йоко Оно. Не важно, что они были знаменитостями, важно, что они внутри пережили. Они являют собой блестящий пример свободы. Не в успехе дело. И не надо состязаться с Ноэ. Там бюджет большой, 3D, в конце концов.  

— Но сравнивать всё равно будут. 

— Смотри, вот увидят член в западном фильме и в нашем. И воскликнут наверняка: "А у Гаспара-то лучше член получился!" Или скажут, что "Стыд" Маккуина — наше всё. Я же искренне желаю всем понять, что Наташа Анисимова и Майкл Фассбендер не конкурируют. Они просто поток атомов — материя, наделённая сознанием. На фабрике жизни нет никаких звёзд.  

— Неужели "Машина любви" снималась без оглядки на прокат? 

— Многие люди проживают жизнь в кино, как Джек Николсон в "Сиянии". Набивают что-то на печатной машинке, не сознавая своего безумия. И делают при этом вид, что они писатели. Снимая "Машину любви", я хотел излечиться от этого безумия. Я хотел поставить своё эго перед ситуацией, когда ему ловить нечего.          

Люди живут в постоянном самообмане. Ищут продюсеров, потом делают из них врагов, жалуются на них... Они просто не могут сделать то, что они хотят сделать. Если бы у "Машины любви" были продюсеры, мы бы просто не увидели этот фильм. Реальные слёзы, реальный секс, реальная боль — ты не можешь перенести это в павильон.    

— Так всё-таки это фильм или нет? Киноизделие, домашнее видео — вариантов много. 

— Это не кино, это литература будущего. Это некий камерный роман, который можно написать рукой, сидя на кухне. Слова ложились на плёнку, как на бумагу. У нас не было сценария, так как это всё невозможно сыграть. Это не хоум-видео — это тот фильм, который мог быть снят на эту камеру и за такие деньги.

В этом идеал Европы, Запада и всего свободного мира. Всё лучшее создано без спроса. Кассаветис не спрашивал разрешения снимать без сценария. Де Пальма не спрашивал, можно ли снимать женщин в душе в рапиде. И слава богу, что не спрашивали! Такое кино делается из чистого любопытства.

Когда я посмотрел "Машину любви" на показе, я подумал: это же сколько лет ушло, чтобы наконец увидеть своё кино. Мне нравятся антракты, "зерно", фильтры как в "Инстаграме", электронная музыка. Раньше я думал, что это слабый итог, что это маргинальная картина. А теперь я просто рад, что "Машина любви" существует. Это иллюстрация к идее новой порнографии — очищенной от какого-то болезненного восприятия секса. Его территория должна быть волнующей, смешной, честной. С другой стороны, это мощный сдвиг, это шаг к тому, чтобы перестать воспринимать кино индустриально. Кто финансировал? Никто. Кто писал сценарий? Жизнь. А режиссёр жизни — сам Бог или матушка природа.    

— Тогда зачем нужны фестивали? Могли ведь и в стол снять. 

— Мы сняли фильм, чтобы его показывать и переживать простые эмоции. Пока было два показа, и мы готовы показывать его дальше. Странно думать, что если ты снял что-то очень личное и авторское, то тебе плевать, как отреагируют другие люди. Этого просто биологически быть не может. Я пытаюсь проповедовать здоровый подход к кино. Никакой загадочности или там позы художника.

Но при этом мы ничего не ждём. Хорошо, когда человек может встать и выйти из зала на глазах у автора. Я рад, что не мучаю его своим фильмом. Это не вызов тебе, более того, это не делает тебя хуже. "Верните мне мои два часа! Режиссёр — садист!" Сначала думаешь: я не крут, я причинил кому-то страдания. А потом просто смеёшься над этим. Смеёшься, что когда-то якобы брал на себя досуг взрослого человека и пытался за это отвечать. Взрослый человек пришёл в кинотеатр, а потом стал предъявлять обвинения в том, что кто-то забрал у него два часа жизни? Невероятная гордыня, конечно.     

— У вас во время съёмки было какое-то стоп-слово, когда всё заходило слишком далеко? 

— Мы в самом деле заходили в своей импровизации очень далеко — вплоть до угрозы для жизни. В одной из сцен я вылил Наташе полбутылки рома в глаза! Это намного веселее, чем снимать по сценарию. Или вот секс. Это просто часть нашей жизни. Вот в "Служебном романе" — у них же явно был секс! И он тоже мог быть показан трогательно. В конце концов, люди плачут во время секса, видят Бога, они могут даже узреть таблицу Менделеева или излечиться от рака. Уже на пятнадцатой минуте фильма перестаёшь испытывать груз всех общественных запретов. Просто в один момент понимаешь, что это часть нашей жизни. Я хотел поделиться этой энергетикой со зрителем. Показать ему, насколько легче становится без всех этих предрассудков.

Каждый человек — машина любви. Когда он заводит эту машину и летит на ней — он живёт. Кого не спроси, каждый с увлечением расскажет о своём первом поцелуе, о своей истории любви. Такими нас задумал Бог. И париться из-за порно или из-за секса — значит бороться с собой. А стоп-слово у нас было — "Каннский кинофестиваль".

— Я даже не знаю, куда ещё нас может завести этот разговор. Киноиндустрия не нужна, критики тоже, и вообще мы все не более чем поток атомов. Каннский кинофестиваль.