О важности навоза в школьном образовании

Мою первую учительницу звали Анна Максимовна. Oна сделала из меня отличницу на целых пять лет и на всю оставшуюся жизнь научила не мнить о себе много и не останавливаться на достигнутом.

Методы обучения у Анны Максимовны были надёжные, но по сегодняшним меркам не совсем политкорректные.

Родом она была, как сама выражалась, "из глубин", имела совсем не московское, окающее произношение и завораживающе смачный словарный запас.

От неё, например, я узнала ёмкий эпитет "тюфяк с навозом" и до сих пор нахожу его одним из удачнейших в применении к некоторым точным описаниям. ("Что ты развалился на парте, как тюфяк с навозом!" — кто найдёт объёмнее, прошу представить.)

Анну Максимовну боязливо уважали, но недолюбливали — и дети, и родители. Родителям не нравились её "грубые манеры" и бесцеремонная принципиальность: заданный на дом рисунок неизменно получал трояк, если зоркий глаз Анны Максимовны безошибочно находил штрихи, добавленные взрослой рукой в целях улучшения общей композиции: "Паночкин! Ты у этого Буратины и носа не покрасил! Дедушка старался? Пусть дедушка за оценкой и приходит, я ему и выставлю. А тебе — три с минусом. В следующий раз работай сам".

Родители у школы перешёптывались возмущённо, но с оглядкой: связываться с Анной Максимовной не хотелось никому, а главное — это было совершенно бесполезно. Анна Максимовна твёрдо придерживалась мудрости "Делай, что должно, и будь, что будет" и намертво держала удар даже при нескольких попытках оскорблённых родителей призвать в арбитры директора школы. При директоре выходило себе дороже, потому что Анна Максимовна, не особенно напрягаясь, всегда была в состоянии предъявить самые веские доказательства, почему "тюфяк с навозом", возлежащий на парте, именно так и назывался. А в нагрузку к арбитражу легко доказывала, ещё и почему вытащившие её на директорский суд родители — тоже тюфяки.

Делала она это так спокойно и виртуозно, что крыть было нечем и приходилось глухо возмущаться в узком семейном или дружеском кругу таких же обиженных Анной Максимовной родителей.

Даже застуканный с "Буратиной" дед Паночкина громко распинался на школьном перроне (в надежде быть услышанным Анной Максимовной), что он-де не ропщет за низкую оценку своего творчества, потому что Анна Максимовна — женщина суровая, но справедливая.

Дома, когда я восторженно повторяла родителям новые эпитеты, которыми одаривала класс Анна Максимовна, мама тоже пыталась возражать, а отец пресекал все жалобы одной универсальной рекомендацией:

— Проглотить, не ныть, забыть! Вместо этого учиться, учиться и учиться. А учит она их хорошо. Несмотря на "Буратину".

Правда, сам отец всё-таки крякнул и чуть не сломался, когда за какую-то провинность я простояла в классном углу с 9 часов утра почти до обеда. Такой огромный срок вызвал отцово возмущение, он собрался уже пойти на абордаж и лично поругаться с Анной Максимовной, но вовремя одумался и вернулся к собственной рекомендации.

А я, как мне помнится, и вовсе как-то не пострадала и особой травмы не почувствовала: у меня с детского сада был крепкий иммунитет на "углы", я в них придумывала фантастические истории, и никто мне не мешал.

Потом я получила пару по русскому, в день своего рождения, только за то, что загляделась в окно, пока Анна Максимовна объясняла значение картины "Мы пойдём другим путём". Была у нас в "Родной речи" такая картина, где молодой Владимир Ильич утешает плачущую после казни сына мать и обещает впредь не повторять ошибок брата, а действовать другими методами...

В окно мы смотрели вместе с Сашкой П., которому досталось значительно больше: мне просто вкатили пару, а его заставили объяснить значение провороненной картины. Класс замер в предвкушении, и Сашка оправдал ожидания — быстро сориентировался по смыслу и сделал так:

— Дом окружён, но Ленин всех выведет через чёрный ход!

Столько веселья до самых выпускных больше никто не вызывал.

Самой большой моей утратой стала двойка за стихотворение Исаковского "Вишня" — моё любимое тогда стихотворение, которое до сих пор я помню наизусть. И тогда знала, но прочесть не смогла, потому что боялась постыдно заплакать: мне было так жалко старика, который "глядел весёлыми глазами на поля, на дальнюю межу...". На этом куске я замолчала намертво и получила то, что получила. Не могла же я позорно объяснять свои дурацкие слабости.

А в самом конце третьего класса в одной из контрольных работ, за которую я получила твёрдую пятёрку, я вдруг заметила, что "творит. падеж" над нужным словом написан вовсе не моей рукой, хоть и стилизован под мой корявый почерк... Я просто забыла его указать, везде указала правильно, а над одним-единственным словом забыла. Моя первая принципиальная учительница это поняла и не захотела портить мою в общем-то заслуженную пятёрку... Такое вот внезапное откровение.

Все три первых года мне здорово влетало от Анны Максимовны: в каждой четверти в графе "поведение" прочно зияло "удовл.".

За три года я отстояла во всех четырёх классных углах и даже несколько раз отбывала наказание в углах соседних классов, что считалось высшей мерой и крайней степенью позора.

Мне ставили двойки за забытые тетради и трояки за неаккуратный почерк при полном отсутствии ошибок. Меня приучали к грамоте и ответственности одновременно, методом одного беспряничного кнута.

Но никаких нервных потрясений от чрезмерной строгости моей первой учительницы я не испытывала.

Отец оказался прав: всему, чему следовало, Анна Максимовна научила меня отлично, раз и навсегда. Я до сих пор потихоньку считаю, переношу слоги и даже штопаю так, как учила она.

Свои первые изложения "по картине", выразительные чтения вслух и рисовальные опыты я делала по её "жёсткой методике" — сама.

Всё то, чему я научилась после неё, легло на подготовленную ей почву. Хорошо легло, не развалилось, как этот… "тюфяк с навозом".

Собственно, и он тоже пригодился.