Леонид Парфёнов: Что такое кризис — я и сам немножко знаю

Почувствуешь ток времени — создашь прорывной продукт

Смотрю на кризис общегуманитарным, отчасти философским взглядом, как на очистительный процесс. Что такое кризис — я и сам немножко знаю: последние 10 лет я нигде не работаю, являюсь индивидуальным предпринимателем, поэтому частично кризис имеет ко мне отношение.

Чувство современности состоит из множества ощущений, и зависит от того, как мы чувствуем токи времени, проходящие сквозь нас: как мы съездили последний раз в отпуск, как регистрировались при этом на рейс, какая была гостиница, что мы купили на распродаже. Мы должны смотреть, как работают наши коллеги, даже если они занимаются совсем не нашим делом.

Существуют прорывные продукты, которые категорически меняют эпоху. Всем понятно, что можно по-разному относиться к айфонам и исповедовать другую религию, но то, что установление тактильного контакта между потребителем и гаджетом окончательно превратило тот самый гаджет в ID, в удостоверение личности (у меня вот такой телефон — и поэтому я вот такой), — революция.

Не так давно вышел британский сериал "Корона", который рассказывает о королеве Елизавете II с юности до настоящего времени. Один из ключевых моментов сериала: она назначает своего супруга, принца Филиппа, председателем Организационного комитета, и именно он в 1953 году категорически настаивает на том, чтобы коронация британской королевы транслировалась по телевидению. Так он понимает современность, и так люди воспринимают Елизавету II — молодую на тот момент женщину, она — олицетворение современности. Все стали возражать ему: это десакрализация, пошлость, масскульт и вообще так нельзя, это нарушение всех мыслимых и немыслимых традиций. Но принц Филипп настаивает на своём по одной простой причине — он уже однажды заплатил большую цену за неследование современности: по рождению он принц Греческий, а в Греции монархию свергли как пережиток прошлого. И для того чтобы британскую монархию не постигла та же участь, он настаивает на телевизионной трансляции. В 1953 году у нас ещё не разоблачили Берию, а у них уже сакральную церемонию показали в прямом эфире, правда, они всё-таки балдахином прикрыли миропомазание — в это время демонстрировали витражи собора.

Такие прорывные продукты и решения делают революцию, делят эпоху на до и после:  вот ещё до этого момента такого не было, потом случилось это, и теперь мы все живём вот в этой эпохе, которая после коронации, передаваемой по телевидению, после айфона.

Лекарство от кризиса — перманентное состояние перемен

Это удел пионеров, которые светочем своего таланта показывают устремлённость к будущему. В целом же, если говорить про бизнес, то внутренней его сущностью должно быть постоянное, перманентное состояние перемен — потому что или ты находишься внутри химического процесса, а значит, меняешься вместе с ним, или он уничтожит тебя.

Нельзя проводить перемены по принципу эдакого партийного советского постановления: "менеджмент нашей компании... о немедленном развитии перемен... и следствием того-то", это невозможно. О переменах, которые несёт в себе кризис, ты всегда узнаёшь последний, когда дела будут совсем плохи и поздно что-либо менять, — ты настолько глубоко погряз в этой колее, что не в состоянии сам себя вытащить из болота.

Перемены всегда должны быть внутри компании: например, переобучение персонала, новые методы работы и так далее — это уже перемены, которые должны стать внутренним состоянием каждого, и тогда кризисы не страшны. Кризис — это естественное состояние, предзнаменование того, что одна эпоха закончилась, а другая ещё не началась. Но ты сможешь вписаться в эту новую, грядущую эпоху, если ты не всё время находился в русле старой, а ближе к её завершению, и если ты внутренне понимал нарастающее требование перемен и оказался к ним готов. Кризис очистит рынок — просто уберёт то, что мешало, было напрасным, замутняло картину дня. Отчётливее всего это понимаешь в случае государственного участия, правда, государство позже всех реагирует на кризис и позже всех убирает свои рудименты с рынка.

Эпоха конфет и котлет

Например, кризис 1998 года был чрезвычайно очистительным и полезным, несмотря на его болезненность. На нём, собственно, и кончились лихие 90-е. Если говорить о конечном потребителе, об ориентации на потребительский рынок, то без кризиса 1998 года не было бы, например, кофеен. Я хорошо помню, как с одним из лидеров ресторанного рынка ещё в 90-е говорил. Кофейни когда-нибудь будут в России, спрашивал его я, или в стране так и будут оставаться рестораны — золочёные дворцы, предметы роскоши, в которые не может пойти большая часть населения, и которые до сих пор, как и в советские времена, воспринимаются очагом разврата? На что он мне ответил: маржинальность низкая, студенты не будут сидеть в кафе и целый день капучино тянуть — это никому не нужно. Я тогда подумал: "Ну вот как? Везде сидят и потягивают, а у нас не будут? Работает же". В общем, очеловечивание общепита произошло в результате кризиса 1998—1999 годов. Кофейни пришли на рынок и стали неким образом жизни — в них можно душевно скоротать время с друзьями.

Тогда же, кстати, было наиболее эффективным импортозамещение — при тогдашней стоимости рубля внутренние производители получили огромную фору на рынке. Тогда этот экономический рывок мы называли "Конфетами и котлетами": отечественный шоколад вернулся на прилавки и все эти вкусы, знакомые с детства, — "Мишки на севере" и такая русская по вкусу смачность —возвратились.

Россияне не привыкли учиться на своих ошибках

Потом было 10 лет гордости. В результате кризис 2009 года был встречен в состоянии гордыни, твёрдой уверенности в том, что у нас всё хорошо и мы великая энергетическая сверхдержава. Мы тогда едва успели испугаться. Во-первых, весь 2008 год мы убаюкивали себя тем, что мы островок стабильности, что нам всё нипочём. А все эксцессы случились в 2009 году, их, разумеется, разруливали в ручном режиме — система к тому времени была настолько негибкой, что сама по себе она исправляться не могла и государство с этими раздутыми социальными обязательствами ощущало свою персональную ответственность, и, в общем, для решения мы выбрали один из самых худших способов.

Мировая практика показывает, что в кризис лучше спасать население всегда, производство иногда, а собственников никогда. Мы умудрились тогда ценой трети национальных резервов спасти ещё и всех собственников и в результате никаких выводов не сделали. И так же продолжали рассказывать, как нам всем нужно слезать с нефтяной трубы или иглы (или на чём мы там еще сидели), при этом продолжая увязать на ней всё более и более. В результате, когда уже в 2012-м начались вот эти драматические события, к ним не был никто готов, и если ещё в 2008—2009 годы можно было рассказывать, что это последствие мирового кризиса, то есть "мы вообще не виноваты — это до нас долетели плевки чужого цунами", то здесь это уже была совершенно наша вина.

И вот в 2014-м, 2015-м и 2016-м произошло снижение реальных доходов, последовали экономическая стагнация и сжимание национального рынка, даже по данным Росстата. У нас нет национальной дискуссии, а как мы дошли до такой жизни? Мы по-прежнему не готовы ни самокритично взглянуть на себя, ни возложить на кого-то ответственность — понятно, что власть за собой этой ответственности не признаёт, на неё не возлагает её ни бизнес, ни тем более население. Мы просто привыкаем к новой нормальности — экономим, население ведёт себя вполне рационально, и в общем видно, что некоторый жирок удалось накопить, хотя, конечно, это будет потребительская деградация — допользоваться тем, что осталось от эпохи благоденствия. А вопроса "Почему так и не сделали надёжных выводов на будущее?" не возникает. В этом я вижу очень серьёзную историческую традицию — не извлекать уроки из прошлых ошибок.