Смерть журналиста

Странно, что мы не познакомились раньше. Судьба должна была свести нас на Кавказе, где Орхан Джемаль часто бывал, но почему-то не случилось. А если бы пересеклись тогда, то у нас точно нашлось бы множество совпадений в подходах к реалиям российской жизни. Но знакомство произошло летом 2014 года в Донецке, когда мы уже совершенно по-разному оценивали происходящее: он поддерживал Украину, считая донбасское сопротивление блажью, замешанной на скудоумии советского ещё разлива, плюс вмешательство России, переведшей хаотические всплески в формат полномасштабной войны, а я уже тогда был уверен, что украинский нацизм — это не ха-ха, где вы его видели, а вполне серьёзное и опасное повреждение ума и совести.

Так что нам нечего было друг другу сказать, и мы ограничились чисто формальным знакомством. Обстоятельства его гибели говорят о том, что он в своей последней командировке собирал материал, исходя из представлений либерального сообщества об агрессивных намерениях и действиях России. Фильм о частных военных кампаниях, финансируемый фондом Ходорковского, по умолчанию не может рассказывать о том, как парамилитарные структуры российского происхождения несут мир и процветание в чуждые пределы. Этот фильм точно про прямо противоположные вещи.

Но меня никогда не пугала разница во взглядах. Ещё стоя на либеральных позициях, я всегда с большим интересом присматривался к людям, мыслившим оригинально, но иначе. Мировоззренческие или политические расхождения я никогда не считал фатальными. Будучи главным редактором, я приглашал вести колонки реакционеров, государственников и националистов, понимая, что за ними стоит значительный общественный интерес, а значит — какая-то своя правда.

А к людям типа Орхана Джемаля, которые живут, как дышат, я всегда испытывал глубочайшую симпатию, что бы они там себе ни думали. Как неисповедимы пути Господни, так и истина бродит одной ей понятными тропами. Человек, выбирающий локацию быть свободным, жить по собственному разумению, не признавая над собой власти авторитетов, уже по одному этому факту прав. Не во всем, понятное дело, но что касается формы бытования — выбранная наперекор, она уже поэтому наполняется особым смыслом.

Философ Константин Крылов подметил одну характерную деталь. Говоря о смерти Джемаля, никто не употребляет слов "неожиданная" или "безвременная". Цена свободы всегда безмерно высока, за право ею обладать приходится платить предельную цену. Величина заклада равна самой жизни. И это касается не только человеческого или, говоря чуть точнее, экзистенциального выбора, но и выбора профессии.

Журналистику многие считают профессией малопочтенной и поверхностной, не требующей серьёзного образования и точности в оценках, скрупулёзности в исследовательской работе. Отчасти, да и, скажем, положа руку на сердце, в значительном числе случаев это действительно так. Но Джемаль являл собой типаж вдумчивого авантюриста, который любил опасность, но работал на войнах и рисковал вовсе не поэтому. Он знал свой предмет и ценил его смысл в такой всеохватности, которая была ему дарована широтой и объёмом знаний.

В одном из последних интервью для "Радио свобода" он говорит, что ему нравятся войны. И, когда он описывает эту свою странную любовь, становится понятно, что речь идёт не о мальчишеской игре в кошки-мышки со смертью, а о фундаментальном подходе к загадкам и трагедиям человеческого бытия. На войне (воспроизвожу по памяти), говорит Джемаль, можно потрогать собственными руками вещество истории, там становятся внятными её законы, поскольку война — это сконцентрированное время, когда все события движутся с предельной скоростью и за счёт этого совершаются революционные разрывы исторической ткани.

Понятно, что соприкасаясь с этим веществом истории, журналист, мыслящий себе войну таким образом, не может считать, что он вправе искажать его рисунок и свой взгляд на происходящее в угоду чьим-то интересам. Он пересказывает читателям себя в отношениях с открывающимся ему субстанциональным смыслом времени. И за возможность вести этот рассказ открыто, вторгаться со своими некомфортными, неудобными открытиями в упорядоченные зоны официоза — неважно, либерального или консервативного — он готов платить по самому высокому счету. Отсюда и ощущение, что его гибель не была "безвременной". В какой-то момент свобода, которой он служил и которая была его божеством, потребовала свою цену.

Смерть журналиста раз за разом возвращает профессии её смысл и пафос: в неустанном поиске вещества истории мои коллеги готовы вновь и вновь пересекать флажки и красные линии, чтобы, не считаясь с последствиями, измерить и описать пространство войны, хаоса и энтропии.