Любовь к пьянству и опьянение любовью

От редакции. Если хотите узнать хоть что-то обо всех прелестях похмельного синдрома, обращайтесь к автору этого текста. Он не станет скрывать и уворачиваться, как это сделали бы многие из нас, пройдя по тому пути, который пришлось преодолеть ему. 

Пьянство не есть, как уверены многие, бегство от реальности, попытка заслониться от её тёмных и подчас невыносимых сторон. Хотя и в этом формате оно встречается. Так происходит, когда человек заливает горе из-за потери близких, работы, крыши над головой и т.д.

Но даже в этом случае оно предстаёт как попытка воздвигнуть в своём скудном и недостаточно тёплом мире новую реальность, в которой есть место настоящей дружбе и вражде и где человек может реализовать то, что ему не удаётся воплотить в своей обыденной, редкой на краски и сильные чувства и действительно подчас жалкой жизни.

Недаром пьяный человек то просит признаний в дружбе у случайного собутыльника, то бросается на него с кулаками. То есть ему не хватает любви и ненависти — в том концентрированном виде, в котором они не встречаются в нашем скупом на эмоции мире.

И потому пьяница бросается в бездну, понимая подсознанием, что за мимолётные ощущения полноты экзистенции придётся платить реальностью, которую вычтет из его существования неумолимая равнодействующая прекрасной и незаметной мерности, ответственная за силу, поддерживающую в нас горящий фитиль жизни.

Вообще, пьянство — это так себе развлечение. Выпил человек, набедокурил и занырнул с головой в рутину, где его вновь связали по рукам и ногам ежечасные надобности: семья, работа, ремонт авто, налаживание быта, который слегка споткнулся о вечер или два, проведённых в угаре.

Настоящий экзистенциальный подвиг — это запой, когда наш герой гонит себя по лестнице вниз всё дальше и дальше, а жизнь его в косматых глубинах антибытия или противобытия становится хрупкой и крошечной, как хрустальная кощеева игла, лишившаяся по мере погружения в сероводородную среду всякой внешней защиты в виде оболочки яйца.

Но самое страшное в запое — это путь наверх, когда приходится выбираться уже с ношей понимания, какой глубины и консистенции зла ты зачерпнул на дне той бездны, куда с уханьем и хохотом провалился. Можно говорить о физиологических причинах того ужасающего состояния, которым тебя "у входа встречает радостно свобода", но всё-таки духовные и душевные искажения, изменившие твой внутренний облик до неузнаваемости, — они важнее.

Почему так слабы и жалки похмельные души? Потому что они сумели затянуть из глубины зло развоплощения, они познали опыт выхолащивания человеческого из человека. И теперь им необходима жалость и сочувствие окружающих, чтобы попытаться залепить ими образовавшиеся в душе трещины, наложить повязки на гнойники и язвы, суметь стряхнуть с себя опыт познания нисхождения вниз — даже не к животному, а, скорее, к бесовскому состоянию.

Людей, переживших запой, следует жалеть очень аккуратно и избирательно, поскольку если не дать им понять, что сотворённое ими с собой есть открытие души чистому злу и что только Господь удержал их в этот раз от окончательного падения, то они посчитают себя вправе отправиться в новое путешествие по причудливому миру бодлеровской флоры.

Запой, даже если человек уходит в него регулярно, должен каждый раз рассматриваться родными, близкими и друзьями как экстремальное путешествие в зону нежизнеспособности и отравы, которые человек вытягивает, как тину, за собой из колодца небытия.

Но есть и другой вид запоя. Он описан Веничкой Ерофеевым в его поэме "Москва — Петушки". Герой книги не бежит от реальности, не разукрашивает "цветы зла", он живёт для того, чтобы умереть, собирая по дороге к собственной смерти всю доброту окружающих людей, даже тех, которые не подозревают, что у них где-то в душе имеются хотя бы миллиграммы искомой Веничкой сущности.

Он откровенно и открыто радуется жизни, поддерживая себя всё время в состоянии опьянения. Его пьянство — это скорее метафора, которая раскрывает не путь пьяницы, наносящего своим существованием невосполнимый ущерб окружающим, — он наш юродивый, в которого влюблены уже несколько поколений читателей книги.

По ходу дела он плетёт кружева тончайших размышлений о природе бытия, он является источником сокровенно и ужасно трогательной нежности к людям. И именно поэтому мы не можем рассматривать героя книги Ерофеева как человека, прославляющего или хулящего запой: он не алкоголик, а странноприимный бродяга, который способен окормить всех своей удивительной любовью. Его пьянство — это не пьянство в чистом виде, это рубище, в которое он облачился для того, чтобы оно, сделав его жизнь подобием непрекращающейся беды, тем не менее давало ему силы любить всё, что ни попадётся на пути.

Мне герой поэмы кажется некоей реинкарнацией Франциска Ассизского, который звал животных братцами: "братец волк", "братец заяц" и т.д. Веничка идёт ещё дальше. Для него предметом любви становятся слёзы жизни, из которых он делает чудовищные по рецептуре коктейли. Но именно через призму, казалось бы, обыденного и безудержного пьянства он научается любить людей: своих грубых коллег, дедушку, внучека, небесные сферы. Он любит вообще всё.

Не надо пытаться повторять опыт Венички. Юродивых мало, и они спасутся. А запойные алкоголики имеют столько же шансов на спасение, сколько и тираны, мучащие родных, или скупердяи, держащие свои семьи на голодном пайке. Так что просто не пейте. Будьте верны заповеди Венички, которую он не сформулировал, но оставил нам между строк: сначала безбрежная любовь к этому миру, а потом можете облечься в любое нищенское вретище. Хотя бы в ту же "Слезу комсомолки".