Первые россияне над Эверестом. Зачем прыгать с парашютом над Гималаями?

М. АЛЕКСАНДРОВА: Добрый день! Это программа "Через Вселенную", в студии Мария Александрова, и сегодня у нас два замечательных гостя — семья Задировых, Александр и Пётр Иванович, парашютисты, а Пётр Иванович ещё и парашютист-испытатель. Здравствуйте!

П. ЗАДИРОВ: Здравствуйте!

А. ЗАДИРОВ: Добрый день!

М.А.: Я читала, что до того, как вы упали с восьмисот метров и отделались всего лишь ушибами, вы видели некий сон?

П. З: Нет. В Интернете я тоже встречаю — придумывают. Потом, когда даже меня спрашивают, а как было первый прыжок после этого случая сделать? Как страшно? Честно хочу сказать, вообще не страшно, потому что я себя со стороны не видел и задуматься над своей гибелью я не успевал, потому что я работал: я до последней секунды, пока у меня запасной не начал наполняться. Вот если бы он наполнился и хотя бы несколько секунд или минут хотя бы — а тут же земля и я живой — ну, и всё. Но буквально через несколько месяцев у меня на глазах гибнет лучший друг, с кем мы вместе были в спорте, с кем вместе пришли в испытатели. Он падал и погибал у меня на глазах, и это, конечно, сильное впечатление произвело на меня… Я первый прибежал к погибшему, я первый пришёл домой в номер в гостиницу, где стояли его вещи, а его уже не было в живых.

А потом, через какое-то время, мне назначают испытывать парашютную систему, на которой он погиб, то есть надо было доразобраться до конца, что произошло, и вот тогда мне точно стало страшно, и я видел от и до, как он, профессионал, погибал, а мне сейчас надо снова идти и снова выходить с ней, и тогда мне приснился сон, как будто мне мать сказала: не волнуйся, потому что я вижу сон, что я падаю, как он, потому что я его видел — я себя со стороны… А его я видел, и я падаю, и мне жутко, и я понимаю, что я погибаю, потому что я профессионал, я знаю, что мне выхода уже нет, и я просто смотрю на землю и думаю, обо что я сейчас ударюсь в последний момент, и вижу, что я иду прямо на дорогу, а середина зимы — она обледенелая, лёд. Чуть дальше хоть лес есть, может, возможность, а это я на дорогу. И я чётко понимаю, что об дорогу уж точно меня никто не спасёт. Но вдруг на дороге точка, и она растёт по мере того, как я приближаюсь, и смотрю: человек — оказывается, мать. Задирает голову, а у неё пуховый платок оренбургский, шаль, она снимает этот платок и за два конца выбрасывает — и я в него попадаю. И такое мгновение, вот как только попал, как мы в детстве про ковёр-самолёт читаем, — я как будто в этот ковёр-самолёт, и со мной ничего не происходит.

М.А.: Сегодня мы будем говорить не только о прыжках, но — об экстремальных прыжках. Почему эта семья удивительная — для тех, кто не знает, расскажу. Александр и Пётр Иванович первыми из россиян прыгнули с парашютом над Эверестом. Это правда?

А.З.: Да, это так.

П.З.: Скорее всего, рядом с Эверестом, с высоты Эвереста, 8800 с небольшим метров, то есть сказать, что мы были над ним, — нет, а вот то, что мы были фактически на площадке Эвереста и потом с этой высоты уже падали свободно, без парашютов.

М.А.: Да, давайте поговорим об этом прыжке. Почему этот прыжок считается уникальным: ведь единицы в мире прыгали, совершали подобное?

П.З.: Во-первых, Эверест, сама вершина — это знаковая точка, это самая большая вершина в мире, и много людей положили там и кладут до сих пор свои жизни, чтобы достигнуть этой вершины, и когда я, как испытатель, так сказать, уже не занимаюсь испытанием парашютных систем, но это моя жизнь, и я постоянно слежу за всеми делами, которые касаются. Скорее всего, только у нас и у американцев есть эти специальности, которые занимаются активно разработками авиационными, и поэтому, когда я наткнулся в Интернете на информацию о том, что американские испытатели проводят свою работу в районе Эвереста и испытывают парашютные системы, которые могут помочь в экстремальных ситуациях людям — альпинистам, которые поднимаются туда, — конечно, меня это заинтересовало. А так как в Интернете и вообще в этих сетях у меня сын больше меня владеет, я попросил его: давай покопаемся, что это вообще такое.

М.А.: Александр, что вы нашли?

А.З.: Мы получили информацию про эту экспедицию. Тогда проект ещё был в ранней стадии развития, именно прыжки в Гималаях. Да, там участвовали американские испытатели, мы с ними связались, получили больше информации, представились, рассказали про себя, и нас в итоге пригласили участвовать от России в этой экспедиции, то есть, по сути, участвовать в прыжках.

П.З.: Конечно, профессионалы, больше пригласили меня, потому что мы, как правило, друг друга знаем, не так нас много в мире. Саша, который имеет опыт уже тоже большой, и я знаю, что это такое, когда "подсесть" на прыжки. А мы до этого с ним уже были и прыгали над Северным полюсом, и, конечно, это ещё одна знаковая точка. Боролись два чувства: с одной стороны, я очень побаивался за его жизнь — это необычная работа, а с другой стороны, это семейный архив, и я знал, что рано или поздно мы начнём уходить из этой жизни, а вот для семьи, что отец и сын были в такой необычной ситуации вместе, конечно, это подмывало, и я принял решение, что мы едем вместе.

М.А.: Как проходила подготовка к экспедиции? Вы поднимались в базовый лагерь?

П.З.: Эверест, так как это знаковая точка, туда ежегодно заявляются сотни людей, чтобы покорить, альпинистов со всего мира. Раньше, для того чтобы подняться вообще к подножию, уходили месяцы, и не так давно сделали высокогорный аэродром Лукла, который находится на высоте…

А.З.: 2800 метров над уровнем моря.

П.З.: Около трёх тысяч.

А.З.: Это достаточно уникальный аэродром, один из самых опасных и сложных в мире.

П.З.: Фактически на скале.

А.З.: Да. Он находится на скале. Длина взлётки там 500 метров, и начинается она обрывом, а заканчивается отвесной скалой, на которой написано: Welcome! Так как это высокогорье, это 2800 метров над уровнем моря, погодные условия меняются моментально в горах, то есть аэродром сам по себе очень сложный, туда летают маленькие самолёты, малая авиация. Мы летели туда Pilatus Porter — это такой 20-местный самолёт, но он, конечно, упростил во многом логистику, потому что до этого в Луклу шли люди по две-три недели, чтобы только дойти до неё, а теперь ты можешь прилететь, уже начинать свой маршрут, неважно, восхождение, или трекинг, или ещё что-то, уже оттуда.

П.З.: А с Луклы выделили проводников шерпов, причём молоденькие: девушка одна и брат её. Брат — носильщик, они сразу забрали наши основные вещи, нам оставили только рюкзачки, и мы уже поднимались…

М.А.: Наши слушатели, к сожалению, не могут посмотреть, но те, кто смотрит за нашей трансляцией по Интернету на life.ru, могут увидеть, во-первых, и Александра, и Петра Ивановича, и главное, что Пётр Иванович пришёл с рюкзаком, где написано: "Эверест", и это действительно тот самый рюкзак…

А.З.: Хорошо, что не с парашютом.

М.А.: Хотя я сначала подумала, что там парашют, честно говоря.

П.З.: Вот. И мы трое суток были именно с точки зрения акклиматизации, нас вели — такой трекинг чисто пеший.

М.А.: У нас есть фотографии. Может быть, сейчас наш режиссёр их запустит как раз.

П.З.: Нас могли, конечно, и вертолётом поднять на ту высоту, с которой нам надо было.

М.А.: Но ведь важно было акклиматизацию ещё пройти.

П.З.: Да. И вот мы трое суток шли. Это было и красиво, конечно, но и интересно.

М.А.: И вот вы уже поднялись на эту точку. Что происходило дальше? Было несколько испытательных прыжков, тренировочных?

П.З.: Да, тренировочных прыжков с поднятием вертолёта на меньшую высоту, чем эта, и немножко упрощённые условия, но всё равно — у меня там боролись два чувства: чувство парашютиста и чувство отца. Мне было не очень обычно само покидание вертолёта. Там не было двери уже. Снимали всё — вертолёт облегчался до предела, потому что подняться на такую высоту очень сложно вертолёту в целом: разрежённый воздух.

М.А.: Вы рассказывали, что даже бензин по-особому заправляют?

П.З.: Да, топливо банками заправляют. С вертолёта снимают всё лишнее, облегчают до предела, даже топливо регулируют для того, чтобы этот вертолёт мог держаться на той высоте. И то, ему надо стремительно лететь, насколько он может, чтобы не упасть самому, а человеку предстояло так: выйти на лыжу, на которую он садится, пройти по этой лыже — освободить место оператору, потому что прыжок фиксировался оператором, и после этого, по команде "Готов", выпрыгнуть — отделиться от этой лыжи.

Причём ты отлично понимаешь, что, если тебя сбросят раньше времени, ты просто не попадёшь на ту площадку. Если ты слишком медленно будешь выходить, вертолёт пронесётся через эту площадку, и ты не попадёшь на неё. А дальше начинаются другие проблемы: если в обычном прыжке, когда ты раскрыл парашют, можно уже выдохнуть, если он раскрылся, то здесь выдохнуть можно было, только когда ты уже благополучно приземлился, потому что надо было попасть на эту площадку, и в условиях высокогорья там особая техника приземления, и всё благополучно.

М.А.: Для тех, кто нас не просто слушает, но и смотрит, у нас есть видео, и сейчас мы посмотрим, как и происходил сам прыжок.

А.З.: Это тренировочный, конечно.

М.А.: Мы видим, что в вертолёте находится несколько человек и все в масках. На такой высоте уже прыгают в маске? И что это за высота? Там, где уже летают самолёты?

П.З.: Пассажирские. Это высота, может быть, 7500 метров.

А.З.: Над уровнем моря.

П.З.: Да, над уровнем моря. То есть обычно крейсерские, большие, это как раз 9–10 тысяч метров. Крайний прыжок у нас был на этой высоте, но вот который поменьше самолёт, местного значения, они как раз летают на высоте 6–8 тысяч метров — это как раз высота полёта этого самолёта, и вот Эверест как раз проходит.

М.А.: Александр, успели посмотреть красоты, когда прыгали с такой высоты?

А.З.: Конечно же, все мысли в основном были о прыжке. Вертолёт маленький, размером с автомобиль, и дверь снималась, чтобы там её не открывать при отделении, и если ты сидишь рядом — ты наслаждаешься этими красотами, но нужно понимать, что очень холодно, потому что мы находимся на высоте 6–8 тысяч над уровнем моря — температура, наверное, там –30...–40, то есть, каким бы ты там ни был тепло одетым, ты без движения, и холодно, и нужно быть, конечно, сфокусированным, но красота…

М.А.: Холодно и страшно.

А.З.: Красота неимоверная. Мы, конечно, потом смотрим.

М.А.: Было ли страшно, Саша? Честно.

А.З.: Вообще, в парашютном деле есть такой тест: если ты полностью потерял страх, то это не есть хорошо. Конечно, чувство напряжения, волнения всегда есть, оно всегда остаётся. В какой-то мере страх как таковой немного гаснет, но ты должен быть всегда…

М.А.: Должен быть всегда собран.

П.З.: Собран, да.

А.З.:

Оно, естественно, подавляется, и чем больше прыжков, и тем больше, но, когда ты подходишь к обрезу, ты по-любому настроен на отказ. Это должно быть так.

М.А.: Что значит "настроен на отказ"?

П.З.: На отказ системы. То есть ты должен быть готов к тому, что сейчас система, после того как ты пропадаешь какое-то время, откажет, и ты должен быть к этому готов.

А.З.: Но и вообще, это противоестественно для нормального здорового человека — отделяться от летательного аппарата, работающего. Здесь условия вообще уникальные, то есть это разрежённый воздух, это очень большие высоты, где техника себя ведёт по-особенному, вертолёт вот, с которого мы прыгали, — единственная модель, которая может забираться так высоко, — это Eurocopter 350, который может летать так высоко, брать с собой людей. То есть работает по-особенному и техника, потому что вертолёт трясёт с определённой высоты. Такая коробочка, которая там в разрежённом воздухе, лопасти не цепляются, нет плотности достаточной воздуха, и его всего трясёт, и тебе надо ещё там выйти, как папа говорит, на лыжину и с неё спрыгнуть. И парашютная система тоже ведёт себя по-особенному, потому что рыхлый воздух, разрежённый — управление куполом, оно особенное, и в горах вот эти нисходящие и восходящие потоки, то здесь ты уже становишься пилотом своей системы, которая тебя приземлит на землю.

М.А.: Пётр Иванович, важны ли подобные прыжки на экстремальных высотах, в каких-то экстремальных ситуациях для испытателей? 

П.З.: Они важны не для испытателей, а для тех, кому испытатель испытывает эту систему. И вообще, испытатель парашютов, как вся работа, не ему важна, а тем, кто потом будет спасать свою жизнь: это и катапультирование из сверхзвуковых самолётов. Редко кто задумывается над этой работой, а ведь ни один самолёт сверхзвуковой не уйдёт в серию, пока для пилота не будут испытаны средства спасения, катапультные кресла. Просто человек должен иметь гарантию, что он спасётся в случае чего. Так и здесь. Вот эта работа, она больше для спасения людей, которые ежегодно на Эверест идут и ежегодно погибают, — туда ведь идут сотни экспедиций каждый год, заявляются в Непале и в Китае, и гибнут, нет такого года, чтобы там не погибли. И американцы, и непальцы, конечно, заинтересованы в том, чтобы иметь шанс спасать людей. Это и облегчённые вертолёты, которые могут подсаживаться и, в случае необходимости, оттуда забирать, эвакуировать, и в том числе и парашютные системы, которые могут позволить в каких-то определённых ситуациях помочь десантироваться туда людям и оказать помощь погибающим.

М.А.: Я знаю, что для вашей семьи это был не единственный прыжок вместе.

П.З.: Первое — мы прыгали над Северным полюсом.

А.З.: В двенадцатом году.

П.З.: В двенадцатом над Северным полюсом. В своё время я десять лет работал парашютистом-испытателем, а в конце 80-х Чилингаров Артур Николаевич, который руководил в то время полярными областями, Арктикой и Антарктикой, пригласил меня создать и возглавить авиакомпанию спецназначения для полярников — это Арктика и Антарктика, и много провёл там времени. Мы отработали технологии доставки людей и грузов в высокие широты, а сейчас это используется уже в серийных делах от "Барнео".

М.А.: Знаменитая наша станция российская в Арктике.

П.З.: На Северный полюс. Возглавляют уже другие, но мы же дружим, друг друга знаем, и меня те, кто сейчас этим занимается, вот Орлов, руководитель проекта "Барнео", пригласил как ВИП-гостя, посетить эти широты и, если надо будет, прыгнуть. Естественно, Саша узнал об этом, он вообще захотел окунуться сначала в атмосферу той работы, которой я занимался столько лет, именно арктической, и он был зачислен в группу к Орлову, которая занималась подготовкой, но он, наверное, сейчас сам скажет. А потом уже готовили полосу, так будем говорить, в районе Северного полюса для самолёта, на который я из Шпицбергена просто прилетел в галстуке, снял галстук, надели парашюты с ним, нам дали вертолёт — и мы прыгнули над Северным полюсом.

М.А.: Я смотрела это видео. Все прыгают в касках, а вы прыгаете просто в шапке. Как настоящий испытатель: в шапке — так в шапке!

А.З.: Это такой "олд скул".

М.А.: Да. Саш, мне кажется, это настолько ответственно, прыгать с папой. Прыгать с любым другим участником экспедиции — это одно, но с самым близким человеком, да ещё испытателем, да ещё и одним из 15 наших испытателей, тех, кто работал в Советском Союзе.

А.З.: Конечно, это необычно. Папа переживает за меня, и я переживаю за него. Это особенное чувство, его сложно описать, и я рад, что мы это осуществили, у нас ещё есть некоторые будущие планы, но то, что уже сделано, это на самом деле уникально. 

П.З.: Есть-есть будущие.

М.А.: Расскажите про будущие планы. Я знаю, что вы хотите не только над самыми высокими точками прыгнуть.

П.З.: Даже другое. Во-первых, если говорить о семье, о семейственности, я думаю, что не так много вообще и в России, и в мире семей, где отец ещё может, а сын уже может, причём прыгать те прыжки, которые мы с ним делали и на Северном полюсе, мы ещё и сходились в воздухе, брались за руки — я имею в виду над Северным полюсом. Значит, ему надо было набраться мастерства. Как правило, к этому времени отцы уже уходят совсем с этой темы, а вот у нас так хорошо получилось, что я ещё могу, а он уже может, и вот этот Северный полюс, и, конечно, когда мы с ним первый прыжок сделали на нашей базе в Киржаче, где я испытывал парашют, а он родился, и где есть точка, где он маленький пришёл посмотреть, а мы над этой точкой потом с ним прыгнули вместе. Конечно, есть мысли, вот сейчас у него боевая дочка очень, Зоя, — я думаю, что мы втроём ещё через какое-то время успеем. А так, конечно, мечты… Раз уж мы освоили такие знаковые места: это Арктика, Эверест, есть ещё мечты попасть в Антарктиду, и вместе в Антарктиде прыгнуть, и, может быть, даже также на схождение сходить. Для семейного архива будет полный пакет — три знаковые точки на Земле: южная, северная и самая высокая.

М.А.: Я знаю, что вы не раз были в Антарктиде, работали там и даже построили храм.

П.З.: Точно так.

М.А.: Это единственный храм в Антарктиде, и больше десяти лет он действует, в нём проходит служба. И это тоже не случайная история, как вы пришли к вере. Она связана с парашютным спортом. Один из прыжков, по-моему, 1014-й, стал для вас таким знаковым.

П.З.: Двенадцатый.

М.А.: 1012-й. Что произошло?

П.З.: С точки зрения испытателя рядовая ситуация: отказал основной парашют. Мы для этого и прыгаем, чтобы поймать отказ и потом дать информацию конструкторам, они его устранят, и уже в серию запустить безотказную технику. На испытаниях ты идёшь, заведомо готовишься к отказу, потому что там часто это происходит. Но у меня наложилось сразу несколько ситуаций: сама парашютная система уже фактически заканчивала испытания, была достаточно хорошо испытана, и, в принципе, всё было нормально. Уже поджимали сроки сдачи на государственные испытания и в серию. Оказалось, ситуация такая, что погоды нет, нет высоты — облачность, и самолёт в облачности, а прыгать — я бы прыгнул, но обязательно камеры, которые снимают, должны снимать — это и с самолёта снимают, и с земли специальными камерами. Камеры не берут, и меня спрашивают, можно ли ниже? А ниже — это я уже на себя беру ответственность: чем ниже, тем меньше времени, что в случае отказа можно что-то сделать. Я опускаюсь до тысячи — до тысячи тоже нет высоты, и тогда я уже ниже предела — 800, но я считал, что система готова и надо её выпустить.

Первое, я, как испытатель, должен был понять причину отказа: для этого я, в общем-то, прыгал. Я её понял где-то через две-три секунды. А дальше нужно отцепиться от отказавшего, потому что запасной с отказавшим вместе не работает, но тут наложилось уже то, что никто не ожидал: отказывает замок.

М.А.: Замок второго?

П.З.: Замок этого отказавшего парашюта. Его надо отцепить, а замок не работает, а если я введу запасной, то это уже всё, они перепутываются, потому что он отказал — он не то что совсем не вышел, он вышел и как бы не открывается, разматывается над головой, и он загасит запасной. Если замок не срабатывает, то нож есть — надо резать. Но высота и так запредельно низкая, и я знаю, что я не успею отрезать. Вроде безысходная ситуация.

М.А.: 800 метров, которые стремительно приближаются…

П.З.: Там доли секунды — всё-всё падает, земля приближается, и я понимаю, что там есть тонкий паз, и там замёрзла вода. Я просто сбрасываю перчатку, тру ладонь, этим пальцем растапливается лёд, открываю запасной, но уже настолько низко, что он не успевает наполниться. Он начинает наполняться, он, конечно, немножко поддержал, но я попадаю в сугроб, который — это середина зимы, 12 февраля — когда роторные машины чистят взлётную, они наметают огромные уплотнённые. Я пробиваю этот сугроб полностью, ещё землю немножко, но удаётся встать — я понимаю, что у меня позвоночник не сломанный, и ноги, раз я стою, не сломаны, но, конечно, всё больно. А после этого на скорой меня увезли в Москву. В Москве ждали, потому что знали, кого везут и как. Там уже меня раздели буквально за доли секунды, под все аппараты, и девочка, которая прикреплена, она бежала и только записывала, что со мной, и уже когда в палату увозить, она спрашивает: "А упал-то откуда? Упал?" И ей отвечают: "С самолёта". Ну, ей чего писать…

"А с какой высоты-то?" — "С восьмисот метров". И вот после того, как я там две недели отлежал и не нашли ни переломов, ничего, слава богу, выписали, то появился диагноз: "Многочисленные ушибы при падении с высоты 800 метров".

М.А.: То есть отделался многочисленными ушибами при падении с 800 метров — это просто какое-то чудо было.  

П.З.: Чудо маминой веры, потому что очень верующая была мать, и я тогда этого, конечно, как пионер и комсомолец прошлых лет, слава богу, не член партии — никогда не был, а вот не понимал. Я уходил на работу, а она — к иконам. И поэтому три построенных мной храма — это благодарность матери и, конечно, тем бабушкам и тем мученикам, которые пострадали, когда нашлись люди, отрицающие духовную составляющую в нашей жизни, — это трагедия, это беды. Она оказалась трагедией для нашего государства. Но я, как мог, компенсировал. У меня на родине, где я родился и вырос, у меня в Антарктиде с моей помощью храм построен, и на Валдае — вот три храма, которые живут и в которые ходят люди.

М.А.: Я читала, что до того, как вы упали с восьмисот метров и отделались всего лишь ушибами, вы видели некий сон?

П.З.: Нет. В Интернете я тоже встречаю — придумывают. Потом, когда даже меня спрашивают, а как было первый прыжок после этого случая сделать? Как страшно? Честно хочу сказать, вообще не страшно, потому что я себя со стороны не видел и задуматься над своей гибелью я не успевал, потому что я работал: я до последней секунды, пока у меня запасной не начал наполняться. Вот если бы он наполнился и хотя бы несколько секунд или минут хотя бы — а тут же земля, и я живой — ну, и всё. Но буквально через несколько месяцев у меня на глазах гибнет лучший друг, с кем мы вместе были в спорте, с кем вместе пришли в испытатели. Он падал и погибал у меня на глазах, и это, конечно, сильное впечатление произвело на меня… Я первый прибежал к погибшему, я первый пришёл домой в номер в гостиницу, где стояли его вещи, а его уже не было в живых.

А потом, через какое-то время, мне назначают испытывать парашютную систему, на которой он погиб, то есть надо было доразобраться до конца, что произошло, и вот тогда мне точно стало страшно, и я видел от и до, как он, профессионал, погибал, а мне сейчас надо снова идти и снова выходить с ней, и тогда мне приснился сон, как будто мне мать сказала: не волнуйся, потому что я вижу сон, что я падаю, как он, потому что я его видел — я себя со стороны… А его я видел, и я падаю, и мне жутко, и я понимаю, что я погибаю, потому что я профессионал, я знаю, что мне выхода уже нет, и я просто смотрю на землю и думаю, обо что я сейчас ударюсь в последний момент, и вижу, что я иду прямо на дорогу, а середина зимы — она обледенелая, лёд. Чуть дальше хоть лес есть, может, возможность, а это я на дорогу. И я чётко понимаю, что об дорогу уж точно меня никто не спасёт. Но вдруг на дороге точка, и она растёт по мере того, как я приближаюсь, и смотрю: человек — оказывается, мать. Задирает голову, а у неё пуховый платок оренбургский, шаль, она снимает этот платок и за два конца выбрасывает, и я в него попадаю. И такое мгновение, вот как только попал, как мы в детстве про ковёр-самолёт читаем, — я как будто в этот ковёр-самолёт, и со мной ничего не происходит.

М.А.: Это во сне у вас было?

П.З.: Это во сне. И вот тогда я, уже открутив назад свои события, и события друга, понял, кто меня, вообще-то, спасал. Это только я один случай рассказал, но были и другие не менее весёлые в моей парашютной жизни.

М.А.: Я знаю, что вы отключили однажды от электричества полгорода случайно.

П.З.: Да. Не полгорода, а весь. Всю Тверь.

М.А.: Что случилось?

П.З.: Тоже испытывали парашют, как раз для пожарных парашютистов. Были тогда базы авиационной охраны, они и сейчас восстановлены по всей России — леса везде, и были парашютисты-пожарные, которые прыгали на пожары и тушили их, в тайгу. И для них вот стали испытывать парашют-крыло — первые крылья появились. В тайге ведь нет аэродромной площадки — они летели на лес, и тогда их методика была "нанизаться" на дерево, распустить запасной и, как по канату, спуститься, и тушить. Но на крыльях такое не проходило: во-первых, они просто бы ломали верхушки — они на большой скорости, и никак, и площадь маленькая. И нам сказали: а вы покажите, как надо-то теперь пожарным приземляться. Вот вас в тайгу бросаем, а вы и покажите. Бросили нас где-то в районе Твери, в лес, но надо было искать площадку, и я увидел, что просека — то ли ведут дорогу новую, то ли что — зима, покрытая снегом, лежат поваленные деревья, пеньки — мне тоже не по себе туда идти, потому что неизвестно, что там под снегом. Я смотрю, и вдруг какой-то посторонний звук жужжания появляется — я не могу понять, откуда, я один, и вдруг истошный крик с земли: "Провода!", и я вижу, что я иду в высоковольтку. Потому что получилось так: опора в лесу, а лес вековой, и её не видно, и вторая опора в лесу, а через просеку вот эти провода. Провода с воздуха я не увидел, и я только успеваю голову пригнуть — попадаю на провод, купол попадает стропами. Купол гаснет, и я, получается, как на блоке. Провод начинает провисать — я начинаю нестись к земле и понимаю, что я сейчас замкну. Просто это высоковольтка, это от атомной станции Калининской линия подходила к Твери, к подстанции, а потом уже она распределялась, и вот я на этом проводе…

М.А.: То есть это тоже неминуемая гибель.

П.З.: Да, это точно. Там, может быть, пепел только бы остался. Но так оказалось, что провод прогнулся, насколько мог, провис, и дальше стали стропы откручиваться, и я как на блоке перевесил — и всё равно не достал земли, ещё высоко было.

М.А.: Просто, если бы вы достали земли, то моментально…

П.З.: Я заземлил бы, и всё.

М.А.: Сгорели бы.

П.З.: А так я слетел с него, ещё метра полтора пропадал, упал, провод отскочил и ударил по верхнему проводу — произошло короткое замыкание, и вылетели предохранители на подстанции, и город без света остался.

М.А.: Город Тверь оказался без света. Такое тоже бывает при испытаниях — чего только не бывает. У вас семья потомственных парашютистов: у вас и папа ведь, Пётр Иванович, был лётчиком.

П.З.: Он лётчик.

М.А.: Да. Понятно, почему вы стали парашютистом, — здесь без вопросов. Почему вы не стали испытателем — вы же родились на аэродроме, да?

П.З.: На аэродроме.

М.А.: Практически жили на аэродроме.

А.З.: На самом деле, всё моё детство прошло рядом с аэродромом, который был испытательной базой для отца. Мы там росли, общались с детьми такого же возраста, как мы. Затем я на этом аэродроме стал прыгать и начал там свою спортивную карьеру как парашютист. Но что касается испытателя — я хотел развиваться…

М.А.: Именно в спорт?

А.З.: В спорте, да. Для меня парашютный спорт — это был спорт, и сейчас испытательные работы все в ином немножко виде, чем они были, когда работал папа.

П.З.: Да и количество. Если нас в Советском Союзе было 15, то в 90-х годах стало двое. И даже в число пятнадцати войти — это было чудо, а уж сейчас, в 90-х, когда он был, то туда попасть — это практически невозможно.

А.З.: Да. Сейчас парашютостроение, как и авиастроение, в связи с переходным временем в 90-е, немножко подугасло, и тогда, конечно, где работал отец, это был единственный институт, который разрабатывал все парашютные технологии: для спасателей, для спортсменов, для лётчиков.

П.З.: Для космоса.

А.З.: Для космоса. Это были огромные масштабы, интересная работа, интересные разработки.

М.А.: У нас остаются всего лишь минуты. Короткий совет от вас тем, кто занимается парашютным спортом, и тем, кто хочет заниматься.

П.З.:

Заниматься своим делом — это счастье. А если ещё ты видишь, что это сыну передалось, — это счастье вдвойне. Это может быть парашютный, это может быть парусный спорт — любой, но если это зовёт, то нужно этим заниматься.

М.А.: То нужно идти. Спасибо вам большое! Пётр Иванович, Александр, я желаю вам здоровья! Самое главное — здоровья и долгих-долгих лет и чтобы вы ещё и с Зоей, вместе со своей внучкой, прыгнули. Спасибо большое! До встречи в следующую субботу.

П.З.: Спасибо!

А.З.: Спасибо!