Как дочь учёного организовывала в СССР блатную революцию и почему её своими руками лишил жизни начальник СЛОНа

Евгения Маркон в тринадцать лет без памяти влюбилась в саму идею революции. Настолько страстно, что краснела, когда кто-нибудь в её присутствии заговаривал о революционном деле, словно речь шла о её тайном любовнике. Песня бурлаков вызывала в ней такую же сладостную дрожь, которую другие девицы чувствовали от модных фокстротов. Уже в 15 лет она убедила солдат, расквартированных возле Литовского замка, ворваться в него и освободить заключённых.

Её отцом был Исаак Дов-Бен Маркон, питерский профессор, знаток иудаизма и Средних веков. В 1922 году Евгения Маркон окончила философский факультет университета, влюбилась в преподавателя, поэта-биокосмиста Александра Ярославского и через год вышла за него замуж. Ярославский исповедовал новое философское учение, сочетающее в себе религии Востока, социализм и футуризм.

Сразу после свадьбы чета поехала по СССР с лекциями — проповедовать атеизм и космизм. Через три месяца Евгения упала под поезд, после чего ей отрезали обе ступни. Но что такое ступни по сравнению с тем огромным счастьем, которое они переживали вместе с мужем?

— Событие настолько для меня ничтожное, — писала она в автобиографии, — что я чуть было не забыла о нём упомянуть.

В 1926 году Исаак Маркон эмигрировал в Гамбург. Евгения с мужем тоже уехала в Европу: пара по-прежнему ездила с лекциями и поэтическими выступлениями, Евгения сотрудничала с европейскими газетами, писала статьи. Её пристрастие касалось исключительно преступного мира, мира бродяг и бездомных. Она общалась с ворьём и отбросами общества и чувствовала себя в своей тарелке. Сознательно ставила себя вне приличного общества, в Париже беседовала с клошарами, проводила ночи в бесплатных ночлежках среди воров и попрошаек и превозносила в статьях нравы преступного мира. Для неё преступники оставались бунтарями, отвергающими повседневность, закон, старые порядки.

Преступные наклонности Маркон оправдывала влиянием среды, наследственности, чередой обстоятельств, верила, что сами преступники на самом деле безгрешны, невинны и последний подлец не виноват в том, что он такой, "как не виноват печатный лист, вышедший из типографской машины с браком". Среди преступников Евгения чувствовала себя комфортно. Мечтала связаться с батькой Махно, горела желанием поехать на Украину и поднять блатное восстание — теперь уже против большевиков.

Её мужу Александру Ярославскому жить в Европе было невмоготу, и в 1928 году он решил вернуться в СССР. Его не смущало то, что его могут расстрелять. "Пусть расстреляют! Пусть так!" — говорил он, не подозревая, что предсказывает будущее. Все антисоветские выпады пары были известны в ОГПУ, а антисоветские статьи подшивались в отдельную папочку. Особенно не понравилась ОГПУ статья о том, что Есенина на самом деле убили.

В СССР Ярославского арестовали и дали пять лет лагерей. Пока мужа содержали в Москве, Евгения жила у тётки, писала апелляции, носила в тюрьму передачи. Но однажды один из милиционеров едва не изнасиловал её, а другой отобрал кошелёк с последними деньгами. Она решила уйти "в подполье". Пыталась ночевать на улице на лавочке, но прохожий напал на неё, пытался изнасиловать. Отбил её мальчик-беспризорник, он же показал Евгении местечки, где можно было без опаски переночевать.

Вскоре Маркон опустилась на самое дно московского криминального мира. Её это не испугало, скорее обрадовало: среди проституток и извозчиков, воров и грабителей она ощутила долгожданную свободу от обыденности. Пыталась торговать газетами, затем решила, что нужно обучиться воровскому делу, хотела стать карманницей. Но способностей не было. Первая же попытка обокрасть окончилась тем, что её поймали и побили палками, а потом ещё сдали в милицию. В отделении она сумела убедить участкового, что мужчина украл у неё дорогие перчатки, а она всего лишь пыталась вернуть их обратно. Вид у неё был не воровской, интеллигентный, и ей поверили.

А она мечтала объединить всех воров, создать блатной интернационал и запалить в СССР ещё один пожар революции, в котором политические и блатные должны были бороться с большевиками за какой-то свой, особый мир. А прямо сейчас они должны были бороться за то, чтобы освобождать всех смертников и тех, кто получил большие сроки. И всё это, представьте, в 1920-х годах, когда большевики только-только стали обуздывать страшный разгул бандитизма, не дававший стране жить.

В холода приходилось ночевать в стеклянной трамвайной будке — бездомные ложились друг другу на ноги, чтобы согреться. Евгения воровала бельё с верёвок и чердаков, обворовывала квартиры — заходила с чёрного входа на кухни и тащила всё, что плохо лежало, тащила одежду из общественных бань, багаж на вокзалах. Всё это доставляло ей удовольствие, заставляло сердце биться сильнее.

Разумеется, она попалась на краже, получила год заключения. Вышла, попалась ещё раз, в тюремных разборках проломила надзирательнице череп крышкой от уборной. Под Череповцом — в Устюжне, куда её сослали, — добывала деньги гаданием. С блатными ограбила магазин, но её снова поймали и отправили в Сибирь, в село Тасеево Красноярского края. Она бежала и оттуда, раздобыла документы и поехала — куда бы вы думали? — на Соловки! Выручать мужа, который там сидел. Евгения решила во что бы то ни стало организовать любимому побег.

За этот побег Евгению заключили в лагерь, а её мужа расстреляли. Когда она услышала эту страшную весть, то закричала, что отомстит, и её отправили в карцер. В своём лагерном "автонекрологе" она написала, что горит желанием отомстить за мужа — как за "соратника, за однодельца, за гениального поэта, загубленного бездарностью". Мечтала она отомстить не только за него, но и "за Гумилёва, Льва Чёрного, загадочного Фаина, за затравленного и доведённого до самоубийства Есенина" и даже за тех, кто убивал и убивает заключённых "под гипнозом лицемерных, лживо-революционных слов".

Собственно, она решила, что жить ей больше незачем. Но и уходить просто так не хотела. Дважды нападала на убийцу мужа — начальника Соловецкого лагеря Дмитрия Успенского. Один раз ударила его протезом, а во второй раз припрятала в кармане булыжник — единственное оружие бесправного лагерного зэка — и метнула его в голову начальнику СЛОНа. Успенский сумел увернуться, а Евгению Маркон приговорили к расстрелу. До расстрела её содержали на Секирной горе — страшном месте, откуда никто не возвращался живым, помещение там не отапливалось. Евгения провела там год.

Во время расстрела — там же, на Секирной горе, — Успенский показал ей наган и похвастался, что убил из него её мужа. Евгения плюнула ему в лицо. Прежде чем убить, Успенский избил женщину, а потом выстрелил ей в лицо. Один из охранников Соловков вспоминал расстрел иначе. Когда стали убивать других, Евгения неожиданно упала во весь рост. Успенский рассвирепел, несколько раз ударил её рукояткой нагана по голове, а потом стал топтать ногами. Затем застрелил. Ей было 33 года. Сам Успенский счастливо дожил до 1989-го.